— Какой сегодня может быть день? — сказал Тангейзер.

— Праздник Рождества Богородицы. Суббота, восьмое сентября.

Шесть дней. Ему показалось, что прошло одновременно и больше и меньше времени.

— День или ночь?

— Осталось два часа до рассвета.

— И город все еще держится?

— Не просто держится, — ответил Людовико. — Осада уже снята.

Тангейзер внимательно посмотрел на него. Ни одна новость не могла бы быть более сомнительной, однако у Людовико не было причин обманывать его.

— Вчера утром около десяти тысяч солдат высадились на берег залива Меллиха, — сказал Людовико. — Они остановились лагерем на хребте Наш-Шар.

— А что турки? — спросил Тангейзер.

— Они сняли свои осадные орудия и, как говорят, отходят теперь к кораблям.

— Мустафа бежал от десяти тысяч?

— Наш великий магистр освободил одного пленника-мусульманина и дал ему понять, что подкрепление на самом деле в два раза больше.

Тангейзер обдумал услышанное. Религия победила. А он, оказывается, пытался сбежать с острова как раз в тот момент, когда в побеге уже не было нужды. Людовико пошевелился, свет упал ему на глаза, и Тангейзер заметил, что от него тоже не укрылась подобная ирония судьбы.

— Все так и есть, даю честное слово, — сказал Людовико. — Вы вряд ли могли бы найти более неподходящее время для побега.

— Я полагаю, ты пришел сюда не просто для того, чтобы сообщить мне радостные новости, — ответил Тангейзер.

Людовико посмотрел куда-то ему за спину, потом уселся на стул, придвинутый к краю Гувы.

— Насколько я знаю из рассказов о вас, вы — человек, способный отказаться от своего прошлого, когда того требуют обстоятельства. От семьи, страны, религии, правителя, дела. Даже от вашего горячо любимого «Оракула».

Тангейзер не мог привести убедительных доводов, противоречащих этому утверждению.

Людовико улыбнулся.

— Даже от Сабато Сви.

Зловещий оттенок этой фразы едва не вынудил Тангейзера возразить. Но он вернее добьется поставленной цели, если Людовико будет считать его беспринципным негодяем.

— Значит, Сабато так и не вернулся в Венецию.

— Он вообще не покидал Мессины, чем обязан, насколько я знаю, некоему Димитрианосу. — Рот Людовико дернулся от омерзения. — Доносить на иудеев — всеобщее увлечение.

Тангейзер думал, что давно уже невосприимчив к страху и жалости. Он закрыл глаза. Если бы он не сделал этого, то мог бы, пожалуй, обогнуть яму и разодрать черного монаха на куски. Или же открыть настоящую глубину своего горя. Ни то ни другое не сослужило бы ему доброй службы.