Матиас тяжело сглотнул, глаза его влажно блестели, хотя неясно отчего, от гнева или горечи, Карла не смогла понять.

— Толпа тех самых bravi, которых я упомянул раньше, поддерживала огонь, лица их сияли от собственной праведности и злобы. Петрус наблюдал все это: он был посажен на осла задом наперед и раздет донага. И в тот миг я понял, что он уже сломлен, ибо натура его была хрупка как стекло, несмотря на всю его мудрость, и подобная скотская ярость была выше понимания Петруса.

Тангейзер некоторое время молчал. Карла спросила:

— Что вы сделали?

— Вы говорили мне о беспомощности и об отвращении к самому себе, которое она рождает у человека…

Это прозвучало почти как вопрос, и это были последние слова в мире, какими она стала бы говорить о нем. Карла понимала, как тяжело делать подобное признание, особенно ему. Она кивнула.

Тангейзер продолжил:

— Что я сделал? Как же, я стоял и смотрел на пожар из толпы. И я не сделал ничего.

Его глаза превратились в узкие щели, непроницаемые в чередовании света и тьмы. Карлу пробрала дрожь. Она чувствовала связь между ними яснее, чем когда-либо.

— В сожжении людей и книг и во всяких свинских бесчинствах я и сам принимал участие, и даже кое в чем пострашнее. В Иране мы сжигали целые города, один за другим, разрушали памятники, которые были старше, чем Иерусалимский храм. И меня осенило, когда я стоял там, что по своей природе я ближе этим глумящимся bravi, чем Петрусу Грубениусу, что сон закончился, мир такой, какой он есть, а не такой, каким его хотят сделать люди, похожие на Петруса.

Он провел ладонью по лицу, и Карла едва не потянулась к нему, чтобы взять его упавшую руку, но Тангейзер еще не закончил.

— Я понес вино и еду в тюрьму Петрусу, но он был безмолвным и оцепеневшим, как те дети, что стоят вдоль дороги, пока мародеры грабят их город. — Должно быть, у нее на лице что-то отразилось, потому что он взглянул на нее и кивнул. — Да. Их лица я тоже видел. И очень много раз.

Она сказала:

— Продолжайте.

Тангейзер пожал плечами.

— Я с равным успехом мог бы быть одним из гонителей Петруса, после всего, что он обо мне знал. И все последующие дни были одинаковы. Он больше не сказал мне ни слова. Они сожгли его на площади через неделю, и на самом деле на тот момент это было проявлением милосердия. Все, что мне удалось, — это купить еще и милосердие палача. Он привязал мешочек с порохом, который я принес ему, к шее Петруса.