Ибрагим видел его лицо, когда мир был еще юным, когда он был Матиасом, сыном кузнеца, когда волосы его матери были цвета меди, когда Бритта пела «Ворона», играя с Гердой в саду. Кристофер похлопал тогда юного Матиаса по спине и отправился по фермам — посмотреть, нет ли кузнечной работы, а сыну велел позаботиться о женщинах. А Матиас не сумел, хотя и старался.

Ибрагим нашел Кристофера в кузнице; вместе с сыном он склонялся над мерцающим углем, раскрывая какие-то завораживающие тайны своего искусства. На нем был длинный кожаный фартук. Волосы его поседели, нисколько не поредев. Для своих пятидесяти он выглядел более чем бодро, такой же крепкий, как всегда, с громадными бицепсами и крупными кистями рук. Он стоял спиной, отвернувшись, а Ибрагим остался в дверном проеме и смотрел, чувствуя во рту обычный для кузницы привкус мази и порошка из козьего рога, его уши улавливали слова давно не звучавшего для него диалекта, произнесенные голосом, всколыхнувшим так много воспоминаний.

— Смотри! — воскликнул Кристофер, словно заметил птицу редкостной красоты. — Вот этот голубой, словно утреннее небо в первый день Нового года. Запомни его. Навсегда. А теперь поторопись.

Мальчик вынул клещами полоску стали из огня и погрузил ее в ведро, читая «Аве Мария». Полоска стали была похожа по форме на резец каменотеса. От ведра пошел пар, Ибрагим почуял запах очищенного уксуса и разведенной извести. Точно — закалка для резца каменотеса. Длинное незабываемое наставление всплыло в голове: «Не настолько твердый, чтобы выбивать осколки из молотка при каждом ударе, но и не настолько мягкий, чтобы гнуться, исполняя свою священную задачу, ибо пока люди не научились резать по камню, они жили в настоящей пустыне — как Каин в земле Нод, — но без хороших инструментов в пустыню мы и вернемся».

Ибрагим едва не шагнул, чтобы взять фартук, но уловил выражение — улыбку — на лице Кристофера, который смотрел сверху вниз на мальчика и светился от какого-то первобытного чувства гордости. Эти чувства были неведомы Ибрагиму, потому что у него не было сына. Но этот взгляд, эту улыбку он знал — даже на лице Бога не могло бы отобразиться большей доброты.

И в этот момент Ибрагим — который десятки раз смотрел смерти в глаза и называл себя прямодушным — испытал страх, гораздо больший, чем испытывал когда-либо. Кристофер возродил семью заново. Он выстоял, он заново расцвел, из праха запустения он заново разжег огонь в очаге семьи, любви, мира, в его свете обучал магии, красоте и тайнам творения своего сына. Он пережил смерть и горе, которые принесли ему дьяволы, ему и тем, кого он любил больше жизни, дьяволы, такие же как Ибрагим. Чье ремесло было убивать — и душить детей — и не обтесывать камни, а ровнять их с землей.