— Что ж, — произнес он, — я и сам люблю, когда все делается аккуратно.

Руджеро откинулся назад на своем стуле.

— Ты дворецкий, значит, осведомлен обо всех делах дона Игнасио? Во всяком случае, о том, как ведутся счета, как собираются налоги и прочем?

— Обо всем, сударь. Его светлость посвящает меня во все свои дела.

— И у тебя хватит знаний и умений, чтобы составить простой документ, скажем, что-то вроде предсмертного завещания, последней воли покойного — дескать, господин такой-то желает привести в порядок все свои земные дела?

Руджеро уставился на него.

— Ты что, язык проглотил? — спросил Тангейзер.

— Да, я могу составить подобную бумагу.

— И она будет обладать законной силой? То есть законники, представляющие церковь, не смогут ее оспорить?

— Этого я не могу сказать. По меньшей мере на завещании должна быть подпись свидетеля, почтенного человека с хорошей репутацией.

— Он стоит перед тобой.

Руджеро поерзал на стуле.

— В таком случае есть надежда, что бумага получит законное признание, остальное зависит от ловкости адвокатов.

— Проблемы надо решать по мере их возникновения. — Тангейзер помахал свидетельством. — Если священник отдал тебе это, значит, тебе ничто не угрожало. Зачем же ты хранил бумагу с таким тщанием?

— Я надеялся, что леди Карла однажды вернется.

— А ты никогда не думал написать ей?

— Часто. — Руджеро съежился под взглядом Тангейзера. — Я слишком боялся. Того, что снова разразится скандал. Недовольства дона Игнасио. Его гнева.

Тангейзер вспомнил существо, гниющее у камина внизу.

— Я не виню тебя за это, — сказал он. — Как бы то ни было, леди Карла здесь. В Эль-Борго.

Руджеро вскочил на ноги, словно она сама вошла сейчас в комнату.

— Она в долгу перед тобой, — сказал Тангейзер. — Как и я. Вот.

Он достал свою перламутровую коробочку. Открыл крышку и вытряхнул две пилюли Грубениуса на ладонь. Они поблескивали, маслянистые, желтые, в свете лампы. Руджеро смотрел на пилюли.

— Эти камешки — самое сильное лекарство из всех известных. Опиум, квинтэссенция золота, минералов и лекарственных отваров, известных только мудрецам. Они снимают боль, облегчают самые страшные душевные муки, наполняя человека блаженством. Но в большом количестве они сказываются губительно даже на самом крепком организме. Если же человек нездоров и слаб, страдает от невыносимой боли, они принесут ему облегчение. И кто усомнится в предсмертной воле такого человека, особенно если его воля состоит в том, чтобы завещать всю собственность обожаемой дочери?