Замечание к Синоду епископов, посвященного Евхаристии (октябрь 2005 г.) [1]

Историк христианского богослужения и благочестия, намеревающийся изучать то, что Анри Бремон (1865-1933) назвал «религиозным сантиментом»[2] христианского Востока, в вопросе, подобному почитанию Святых Даров, не может не поразиться чрезвычайной скудности византийских свидетельств о  евхаристическом культе и практиках, включая сохранение запасных даров, в отличие от лавины западных средневековых источников по всем аспектам этого вопроса. Классические исследования по истории сохранения святых даров Фристоуна[3], ван Дийка и Уокера[4], монументальный труд Нуссбаума[5], основываются только на западных свидетельствах, потому что, вообще, это единственное, что есть. Причина проста. Споры и ереси ставили вопросы евхаристического почитания и реальности присутствия только перед Западом и его богословами на протяжении всего средневековья, в то время как Византия обходила стороной эти споры[6], оставляя византийское евхаристическое богословие той эпохи поразительно неразработанным в отличие от массы евхаристических трактатов, написанных на средневековом Западе[7]. Невозможно найти даже маленького отголоска этого в византийском богословии. [8]

Это потому, что во времена Средневековья можно было сказать про богословие, то же самое, что бывший спикер американской Палаты представителей «Тип» O’Нил хорошо сказал о своем «ремесле»: «Вся политика – локальна». Итак, все богословие тоже - локальное явление. Богословие и политика могут, в конечном счете, перейти из места своего происхождения в другое место, чтобы выйти и повлиять на более широкую традицию. Но оба явления имеют начальные отправные точки, и в Средневековье Евхаристия была в значительной степени местной западной головной болью. Христианский Восток не был затронут ранней средневековой евхаристической ересью, которая приковала внимание Запада к этим вопросам, и именно поэтому реальное присутствие Христа в Евхаристии и почитание святых даров не были главной проблемой Византии, в той степени, в какой они были явлены на средневековом Западе. Вот почему внелитургическое почитание реального присутствия Христа в Евхаристии развилось на Западе, а не на Востоке.

I. Ранние христианские свидетельства о Святых Дарах

Здесь, как и везде, ничего нельзя понять вне исторического контекста. История показывает нам то, как ранние христиане относились к евхаристическим дарам, и то, каким образом они обходились с ними, часто потрясает наше современное воображение. В самые ранние века христиане Востока и Запада использовали Святые Дары в качестве оберега для защиты от опасности[9], подобно реликвиям, которые применялись для того, чтобы излечить, или защитить, или благословить, как «евлогия» или благословение[10], посланное другому в качестве символа общения, или в качестве необходимой вещи (vademecum) с которой путешественники совершали поездку, здесь они также выполняли роль мощей или иконы[11] и даже использовались в качестве припарки, чтобы вылечить инфекцию или заживить рану. [12]  

В последнем случае можно вспомнить чрезвычайное происшествие, о котором не без некоторой доли смущения упоминает в конце четвертого столетия Cв. Григорий Назианзин (ум. в 389 г.), а именно историю о том, как его тяжело больная сестра Cв. Горгония намазала все свое тело святыми дарами и исцелилась:

«Отвергнув все прочее, она прибегает к Врачу всех: дожидается глубокой ночи и... припадает к жертвеннику с верой, громким голосом зовя Того, Кого чествуют на нем, называя Его всеми именами и вспоминая о всех когда-либо происшедших чудесах Его... Наконец, решается она на некую благочестивую и прекрасную дерзость (anaisxyntian), подражает женщине, которая прикосновением к краю одежды Христа иссушила кровотечение. Что же она делает?  Приклонив голову к жертвеннику с таким же воплем и столь же обильными слезами, как та, что некогда омыла ноги Христа, обещает не отойти, пока не получит исцеления. Потом, поскольку рука собрала нечто из вместообразных честного Тела и Крови, она смешала это со своими слезами и, помазав тело этим самодельным лекарством,- о чудо!- тотчас отходит, почувствовав исцеление и легкость в теле, душе и разуме, получив то, на что надеялась, в награду за надежду и крепостью души приобретя крепость тела.» (Сл.8,18,3-22) [13]

На Западе, святые дары использовали как святые мощи, замуровывая их в престол при освящении церкви, что засвидетельствовано в VIII столетии латинским Понтификалом (Чиновником)  архиепископа Эгберта Йоркского (ум. 766) [14]. Евхаристия использовалась в качестве напутствия (viaticum), она помещалась в гроб с умершим или даже вкладывалась в уста покойника, что неоднократно осуждалось с IV до VII столетия - явное доказательство того, что это делалось. [15] Даже утверждается, что Пречистая Кровь использовалась в качестве чернил при подписании осуждения патриарха Фотия на VIII  Вселенском (IV Константинопольском) соборе в 869-870 гг. [16] Подписание торжественных документов кровью - столь же древняя традиция, как и само письмо. А что является более торжественным, чем кровь Христа? Историки  смотрят на это упоминание скептически, [17] но это вряд ли бы было написано в то время, если бы считалось невероятным.

Джин Кэрролл Макгоуон подводит итог различному восприятию Евхаристии в то время: «[Западное католическое] евхаристическое благочестие в Средневековье и современности заключается, прежде всего, в культе реального присутствия нашего божественного Господа в святых тайнах. Это верование в присутствие Личности находит выражение в таких девоционалиях (духовных практиках) как посещение нашего Господа в дарохранительнице, адорация святых тайн, выставленных на престоле, процессии в честь Тела Христова, Святом часе и благословении Святыми Дарами. Эта неотъемлемая часть западной католической духовности настолько глубоко укоренилась, что трудно принять, что подобные формы евхаристического благочестия сравнительно молоды. Историки евхаристического учения и почитания уверяют нас, что этот культ евхаристического присутствия Иисуса не существовал в течение первых одиннадцати столетий христианской эры»[18]. Тарстон, в его заметках к «Истории Святой Евхаристии в Великобритании» Брайджетта, говорит нам, что во всей христианской литературе первого тысячелетия нет никакого ясного свидетельства, что кто-нибудь когда-либо приходил в храм с целью помолиться перед Святыми Дарами, и что нет никакого ясного свидетельства о любом другом выражении почитания явного евхаристического присутствия ранее 1100 г.[19] Согласно Фристоуну,[20] самый ранний известный случай почитания сохраненных даров - почитание гостии, которую носили в процессии Вербного воскресенья в аббатстве Бек, как это описано в «Статутах» Ланфранка, созданных между 1290 и 1310 гг. [21] По мнению Фристоуна, источником этой традиции и всех других решений тринадцатого столетия относительно почитания Евхаристии, является декрет IV Латеранского собора (1215 г.), в котором термин «пресуществление» (transubstantiation) был вызван выразить учение Церкви о евхаристическом присутствии. [22] Согласно Фристоуну, рудименты почитания запасных даров могут быть найдены в конце XI столетия, когда такой культ возник в качестве реакции на беренгарианское представление о таинствах. [23]

«Этот обычай показывает, -  считает Тарстон, [24] - что Евхаристия почиталась скорее как предмет, чем как личность. Этой святыне оказывалось большое почтение, поскольку это Тело Господне; мы знаем о наказании даже за случайную небрежность уже в дисциплинарных канонах VI столетия[25] - но это почитание было скорее уважением к святому предмету, чем осознанием присутствия божественной личности, заслуживающей поклонения».[26]

II. Персонализация евхаристического сознания

На рубеже IV – V  столетии мы уже видим начало существенного изменения в евхаристическом сознании: это можно было бы назвать «персонализацией» почитания божественного присутствия Христа в дарах Его честного Тела и Крови. То, что этот процесс начался  на Востоке, не должно никого удивлять: прежде, чем исламские завоевания ограничили там жизнь Церкви, фактически каждое литургическое новшество в христианском мире зародилось на Востоке, несмотря на устойчивый миф о том, что восточные литургии происходят неизменными прямо с апостольских времен.

1. Феодор Мопсуестский (ум. 428 ):

Первый намек на изменение сознания, который я обнаружил, находится в творениях Феодора, бывшего епископом Мопсуестии в Киликии Секунде к северу от Антиохии[27] с 392 г. до смерти в 428 г., и где, я полагаю, он и произнес известные  «Катехизические проповеди» [28]. В Проповеди 16, 28 Феодор дает описание того, каким должно быть духовное состояние причастника при принятии Святых Тайн: «… после того, как вы получили это Тело Христово в ваши собственные руки, вы почитаете тело... с большой и истинной любовью, вы сжимаете его, несмотря на то, что показывают ваши глаза, целуете его, и предлагаете ваши молитвы ему как Христу нашему Богу, который теперь так близко явился вам...» [29] Это совершенно ново: молитва, адресованная непосредственно Христу в евхаристических дарах - чрезвычайно редкое явление в течение первого тысячелетия.

2. Филоксен Мабуггский (приблизительно 500 г.):

Еще более поразительный пример того же самого благочестия можно найти в наставлении о причащении Филоксена, бывшего с 485 г. до его изгнания в 519 г.  митрополитом в Мабугге (Иерополе), столице римской Ефратской области  в Восточном диоцезе, находившемся  к западу от Евфрата на полпути между Эдессой и Антиохией на дороге из Месопотамии в Средиземноморье[30]. Эльред Коди OSB, отредактировал и перевел текст, считающийся подлинным,[31] из сирийского манускрипта (Рукопись Британской библиотеки Add. 14.529, ff. 16v-17r). Он описывает следующим образом обряд причастия в сироязычном мире, с центрами в  Эдессе и Маббуге вне средиземноморского побережья: [32]

«Когда ты протянул свои руки и взял тело Христа, поклонись и помести свои руки перед лицом, и поклонись живущему телу, которое  держишь. Тогда говори с ним тихим голосом и пристальным взглядом, обращенным на него, скажи  ему: «Я несу тебя, Бог живой, который явился, воплотился в хлебе, и я охватываю тебя в моих ладонях, Бог миров, которого никакой мир сдержать не может. Ты ограничил себя пламенным углем в телесной ладони - ты, Бог, который своей десницей отметаешь прах земли. Ты - Бог святой, воплощающийся в моих руках в пламенном угле, который является телом. Смотри, я держу тебя, хотя ничто не может удержать тебя; плотская рука охватывает тебя, Бог мира, которого телесное чрево охватило. В пределах чрева ты стал ограниченным телом, и теперь в моей руке ты пребываешь как маленький кусочек».

«Поскольку ты сделал меня достойным приблизиться к тебе и принять тебя - и видеть, мои руки охватывают тебя уверенно – сделай меня достойным, Господи, вкусить тебя  святым образом и почувствовать пищу твоего тела как вкус твоей жизни. Вместо чрева, члена тела, да примут тебя лоно моего сознания и руки моего разума. Может ты родишься во мне как [ты был зачат] в чреве Девы. Там ты появился как младенец, и ты, сокрытый сам, открылся миру как телесный плод; можешь также появиться во мне здесь и открыться через меня в плодах, которые являются духовными делами и только деяниями, угодными твоему желанию».

«И пусть твоя пища, убьет все мои страсти, и питие твоей чаши да утешит мои помыслы. И вместо членов моего тела, пусть мои мысли получат силу от питания твоим телом. Подобно видимым членам  моего тела, пусть мои сокрытые помышления будут воодушевлены упражнениями, и подвигами, и работами согласно твоим животворящим заповедям и твоим духовным законам. От пищи твоего тела и пития твоей крови да стану я воском, сильным внутри, и внешне превзойду других и буду подвизаться старательно, и достигну полной высоты внутреннего человеческого бытия. Да стану я совершенным человеком, зрелым в разуме [находящемся во] всех [моих] духовных членах, моя голова да увенчается венцом совершенства всего [моего] поведения. Да стану я  царской диадемой в твоих руках, по обетованию твоему (Ис. 62,3), скрытый Боже, чье проявление я охватываю в совершенстве твоего тела».[33]

Этот замечательный текст - самое раннее обширное свидетельство существования в сирийском христианстве тенденции обращения к евхаристическому Христу с непосредственной молитвой. Cв. Ефрем Сирин (приблизительно 306-373 гг.) - самый ранний свидетель этого типа благочестия, [34] которого я знаю; позже, во втором тысячелетии, евхаристическое почитание становиться  обычным явлением, особенно на латинском католическом Западе. Эти тексты заставляют нас обратить внимание на нюанс, что общее верование состояло в том, что в прежние времена Евхаристия уважалась как священный объект, но никогда как личность, к которой можно было бы молиться. Такие благочестивые моления, с которыми обращаются к евхаристическому Христу, появляются на Западе, однако, не ранее Средневековья. [35]

Но следует заметить, что эти восточные молитвы евхаристическому Христу находятся в контексте святого причащения в течение евхаристической литургии. Восточное христианское евхаристическое почитание отличается от западного не своим присутствием или отсутствием, но тем фактом, что на Востоке оно осталось в контексте евхаристической литургии, как это было повсеместно в раннесредневековом христианском мире Востока  и Запада, а не чем-либо обособленным. Запад отличает не почитание Христа в Евхаристии, а почитание вне евхаристической литургии.

III. Почитание запасных Святых Даров на христианском Востоке

Все это - контекст, в свете которого мы должны рассмотреть 6-ю пропозицию недавнего Синода Епископов Католической церкви на тему «Евхаристия: источник и вершина жизни и миссии Церкви», состоявшемся в Ватикане 2-23 октября 2005 г., которая предлагает, чтобы «Евхаристическое почитание … поддерживалось и расширялось, согласно традициям Латинской церкви, так же как и Восточных церквей.»[36]  Это проблематично.[37] 6-я пропозиция, кажется, подразумевает формы почитания хранимых Святых Даров вне контекста совершения евхаристической литургии, а такие формы  не свойственны любой подлинной восточной традиции, даже если в некоторых случаях восточные католики и позаимствовали их с Запада.

Чуждо ли христианскому Востоку почитание запасных даров в таком случае? В отрывке из классического произведения российской православной духовности XIX  столетия «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» можно найти следующее событие, датированное 13 декабря 1859 г.: «Пройдя около десяти верст я остановился, чтобы переночевать в деревне. В доме я увидел смертельно больного крестьянина и посоветовал его родным приобщить его святыми тайнами Христовыми. Они согласились, и утром послали за священником их сельского прихода. Я ждал, чтобы мог почтить Святые Дары и помолиться перед этой большой тайной”[38] (обратный перевод – прим. пер.) Поэтому, когда мы слышим шаблонную критику, что восточные христиане не почитают Евхаристию, нужно принимать это если не cum grano salis, то, по крайней мере, с натяжкой над реальностью. Дух глубокого евхаристического поклонения и благоговения восточных христиан ясно проявляется в религиозных обрядах, сопровождающих принятие Святого Причастия на христианском Востоке сегодня.

Например, в некоторых традициях византийской евхаристической литургии, духовенство совершает в конце молитвы освящения глубокий доземный поклон или великий поклон, распростираясь на полу перед только что освященными дарами; другие священники даже полную молитву освящения  произносят коленопреклоненно. Перед причащением священники снова совершают земной поклон таинству, затем кланяются собратьям в алтаре, прося  простить их прегрешения перед приближением к таинству; получая Святое Тело, они принимают в ладонь правой руки и произносят евхаристическому Христу целый ряд благоговейных молитв перед святым причащением. Эти молитвы начинают появляться в Х столетии в литургических рукописях на византийской периферии, быстро множатся, и, в конечном счете, становятся неотъемлемой частью чина причащения на евхаристической литургии наряду с Последованием ко Святому Причащению, включающего канон и молитвы, которые должны прочитываться накануне дня приобщения. Вот примеры этих византийских причастных молитв, которые в еще большем количестве можно найти в рукописной традиции: [39]

«Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистинну Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз. Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия есть самая честная Кровь Твоя.

Молюся убо Тебе: помилуй мя и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, и сподоби мя неосужденно причаститися пречистых Твоих Таинств, во оставление грехов и в жизнь вечную. Аминь.

Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими; не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во Царствии Твоем».

«Господи Боже мой, вем, яко несмь достоин, ниже доволен, да под кров внидеши храма души моея, занеже весь пуст и пался есть, и не имаши во мне места достойна еже главу подклонити; но якоже с высоты нас ради смирил еси Себе, смирися и ныне смирению моему, и якоже восприял еси в вертепе и в яслех безсловесных возлещи, сице восприими и в яслех безсловесныя моея души, и во оскверненное мое тело внити. И якоже не неудостоил еси внити и свечеряти со грешники в дому Симона прокаженнаго, тако изволи внити и в дом смиренныя моея души, прокаженныя и грешныя; и якоже не отринул еси подобную мне блудницу и грешную, пришедшую и прикоснувшуюся Тебе, сице умилосердися и о мне, грешнем, приходящем и прикасающем Ти ся; и якоже не возгнушался еси скверных ея уст и нечистых, целующих Тя, ниже моих возгнушайся сквернших оныя уст и нечистших, ниже мерзких моих и нечистых устен, и сквернаго и нечистейшаго моего языка. Но да будет ми угль пресвятаго Твоего Тела, и честныя Твоея Крове, во освящение и просвещение и здравие смиренней моей души и телу».

«Боже, ослаби, остави, прости ми согрешения моя, елика Ти согреших, аще словом, аще делом, аще помышлением, волею или неволею, разумом или неразумием, вся ми прости яко благ и Человеколюбец, и молитвами Пречистыя Твоея Матере, умных Твоих служителей и святых сил, и всех святых, от века Тебе благоугодивших, неосужденно благоволи прияти ми святое и пречистое Твое Тело и честную Кровь, во исцеление души же и тела, и во очищение лукавых моих помышлений».

После этих молитв священник причащается Святого Тела, делает снова глубокие поклоны перед причастием до и после приобщения из чаши, затем берет немного неосвященного хлеба и вина на жертвеннике, чтобы очистить свои уста, чтобы ни одна из частиц освященных даров не осталась там. Служебник священника также содержит целый ряд благодарственных молитв после причащения, чтобы прочитать их ad libitum (аще изволит) в духе того же самого благочестия. Подобные благоговейные молитвы сопутствуют принятию Святого Причастия и в других восточных евхаристических литургиях[40]. Итак, на христианском Востоке действительно есть почитание евхаристического Господа. Все различие – я повторяю - состоит в том факте, что подлинное восточное евхаристическое благочестие всегда оставалось в контексте причащения  во время евхаристической литургии, а не вне его.

IV. Средневековое происхождение западного внелитургического

почитания Евхаристии

Изначально на Западе было то же самое. Все начало меняться в Средневековье, когда Римско-католическая церковь находилась в муках наибольшего дегенеративного периода своей литургической истории. Раннее Средневековье уже положило конец древней системе «кафедральной литургии»[41] и следом последовало «распыление литургической общины» и «триумф частной мессы»[42]. Ранее на Западе христианские общины в городах и весях поздней античности были организованы в виде унитарной единицы под руководством епископа. Это был епископ, который председательствовал на богослужениях в соборном храме в сослужении многочисленного низшего клира[43], помогавшему ему в преподании таинств и отправлении пастырского служения, которое заключалось в основном в совершении богослужений суточного круга и треб  - того, что мы сегодня и называем «литургией».[44]

Коллапс этой кафедральной системы сопровождался похоронным звоном всему общественному совершению соборной литургии для всей общины. Сельские часовни и небольшие пригородные церкви со временем стали обслуживаться своим собственным духовенством[45]. Практика совершения крещения в приходских церквях в любой день года ознаменовала конец старого процесса христианского посвящения, заканчивавшегося в соборном баптистерии общим просвещением всех оглашенных как неотъемлемой частью пасхального празднования. [46] Быстрое увеличение гильдий с собственными часовнями и литургиями[47] усилило фрагментацию литургического единства и растущую клерикализацию и приватизацию Евхаристии.

Произнесение канона мессы едва слышимым шепотом увеличило промежуток между навсегда клерикализированной литургией и людьми, [48] чьи фантастические аллегорические объяснения мессы были призваны заполнить создавшийся благочестивый вакуум. «Созерцание Господа» в Святых Дарах с сопутствующими суевериями[49], заменило причастие; Евхаристия становится священным зрелищем, заключенным в суеверные верования, видения и интерпретации. [50] Выставление Святых Даров начинает даже заменять мессу как центр евхаристического поклонения, воздвигая субъективный и статический религиозный культ Евхаристии, который характеризует духовность эпохи Барокко.[51]

Данное западное евхаристическое почитание реального присутствия Христа в запасных дарах было возбуждено, кроме всего прочего, спорами, вызванными  учением Беренгария Турского (приблизительно 1000 - 1088), которое считается первой действительно евхаристической ересью в латинском богословии.[52] Одним из западных новшеств, которое, кажется, стимулировало развитие этой новой формы почитания запасных даров, была практика сохранения в дарохранительнице достаточно большого количества евхаристического хлеба для причащения. Петер Брове исчерпывающе доказал, [53] что первоначальная традиция сохранения даров была одна и та же на Востоке и Западе: кроме того, что было необходимо на случай прощального напутствия (viaticum,) освященные дары не сберегались для приобщения ими на следующей мессе, но потреблялись как можно скорее, как все еще практикуется на христианском Востоке. [54]

Эта новация в западной практике сначала отмечается в латинских церквях  крестоносцев в Иерусалиме в середине XI столетия, когда огромный поток паломников с Запада требовал создания большого евхаристического запаса вместо нескольких гостий на крайний случай, как было принято в универсальной традиции. [55] Новшество причащения гостиями, уже освященными на предыдущей мессе и сохраняемыми в дарохранительнице, было совершенно невероятно в ранней христианской практике и все еще невообразимо в любом подлинном восточном христианском предании.

Это выглядело невиданной новизной и для латинского Запада. Поскольку Йозеф Юнгманн (1889-1975) утверждал: «На всем протяжении Средневековья сохранение даров предназначалось только для причащения больных» [56] - т.е. для напутствия (viaticum). Однако, вскоре причащение из дарохранительницы прочно вошло в обиход римского обряда, несмотря на тот факт, что оно неоднократно порицалось самыми высокими и наиболее авторитетными католическими властями, начинаясь с  папы Бенедикта XIV (1740-1758) в энциклике Certiores effecti (§3) в 1742 г., затем повторилось при папе Пие XII (1939-1958) в новаторской энциклике о священной литургии Mediator Dei (§§ 118, 121-122) [57] в 1947 г., после II Ватиканского собора (1962-1965) в инструкции о раздаче святых даров на мессе[58] и последний раз в 2002 г. в § 85 третьего издания «Общей инструкции к Римскому служебнику». [59]

Причина этих неоднократных директив совершенно очевидна для любого сколько-нибудь сведущего в евхаристическом богословии. Динамика  совершения Евхаристии заключается в одном непрерывном действе, в котором обычные приношения общины предлагаются Богу, принимаются Богом и возвращаются общине, чтобы быть разделенными как дар Господа нам, но не наш Ему. Сегодня люди воспринимают причащение в качестве индивидуального акта верующего; личного проявления благочестия; того, что мы делаем обособленно, а не в качестве  дара, данного, полученного и разделяемого; того, что мы имеем и получаем от Бога и делим один с другим; короче говоря - причащения.

Именно разделение трапезы друг с другом было изначальным смыслом евхаристического общения (koinonia) в ранней Церкви, поскольку апостол Павел говорит нам в 1 Кор.  10:17: «Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба». Немного позже, в начале II столетия, Игнатий Антиохийский предупреждает в Послании к филадельфийцам, гл. 4: «Итак, старайтесь иметь только одну евхаристию. Ибо одна плоть Господа нашего Иисуса Христа и одна чаша в единение Крови Его, один жертвенник, как и один епископ с пресвитером и дьяконами, со служителями моими...» [60]

В этом древнем видении Евхаристии, святое причащение - не только таинство личного общения каждого из индивидуально крестившихся с Воскресшим Господом. Это - скорее таинство нашего общения друг с другом в Теле этого Воскресшего Господа, чтобы созидать одно таинственное Тело Христово, тело одновременно и церковное, и евхаристическое. Это было выражением евхаристического общения (koinonia) в ранней Церкви, показанного вне условностей.[61] Чувство этого общения было настолько сильным, что в ранний период истории ни одно из духовных лиц, сослуживших при совершении  Евхаристии, ни папа римский, ни патриарх константинопольский не брал сам себе святое причастие, а только получал его из рук другого. Поскольку я уже где-то показал: общим правилом в большинстве чинов причащения восточного и западного обрядов в Средневековье было: святое причастие не бралось самостоятельно, даже высшим духовенством, но подавалось и принималось из рук собрата. [62] Для общины это одновременно: и служение, и дар, и распределение. Это передавалось каждому причастнику рукой другого причастника, словно рукой самого Христа.

Принятие причастия из дарохранительницы, далекое от освящения общей трапезы, походит на приглашение гостей на банкет, на котором угощение  происходит блюдами из холодильника, оставшимися от предыдущих гостей. Каждый насытился, никто не ушел голодным, но символика равного участия в общей трапезе полностью утрачена. Евхаристическая причащение - не только таинство соединения человеческой личности с Богом через Тело и Кровь его Воплотившегося Сына, сохранение даров которого и обеспечивает дарохранительница. Это - церковное общение людей, преданных друг другу во Христе и разделяющих вместе с Ним Его жертвенную и небесную трапезу, образ которой вряд ли может явить причащение из дарохранительницы.

Упрямый отказ видеть здесь противоречие является результатом смещения акцента от присутствия Христа в общине, как цели его реального присутствия в евхаристических дарах,  к исключительному фокусу на его присутствии в одних только Святых Дарах. «Практика раздачи причастия из дарохранительницы … размывает жизненную связь между собранием, совершающим евхаристию и евхаристией, которую они получают во время обряда причащения».[63] Cв. Фома Аквинский, перекликаясь с Отцами школы Августина, [64] учил, что «Евхаристия является причастием единства Церкви, которое следует из факта, что многие являются едиными во Христе.» [65] Евхаристическое благочестие латинского Средневековья имело тенденцию забыть это, и продолжающаяся  соблазнительная практика причащения из дарохранительницы, которая неоднократно осуждалось Высшим Учительством, показывает, что западное католическое евхаристическое благочестие все еще держится той же самой накатанной средневековой колеи.

V. Пастырская и экуменическая значимость

Эта проблема не лишена пастырского и экуменического значения. Некоторые считают, что основная напряженность между восточными христианами и латинскими католиками пролегает сегодня в вопросе различного почитания Евхаристии. В этой проблеме, как и во многих других, восприятие чьей-либо традиции часто становится жертвой клише. Одно их таких клише - понятие, что почитание запасных даров чуждо восточным христианам, как это выражено в немотивированном порицании Юнгманна о «большом безразличии восточных христиан к почитанию Святых Даров».[66]

В противовес, с восточной стороны водораздела чувствуется некоторая настороженность, ибо многие православные воображают, что римско-католическая практика всеобщего причащения безразлична к уровню воцерковленности причастников. Создается впечатление, что единственным требованием для того, чтобы получить Святое Причастие по латинскому обряду является способность причастника открыть рот; впечатление укрепляется тем, что многие наблюдали, да я и сам видел это не раз, как римско-католическая молодежь приближается к чаше с выражением, словно желает получить сакраментальную жевательную резинку! Святое Причащение остается для православных «страшным таинством», для допущения к которому они продолжают требовать подготовки через пост, молитву и исповедь – всего того, как они думают, что давно исчезло на католическом Западе.[67]

Для римских католиков, чтобы продвинуться через эти рифы в их взаимоотношениях с восточными церквами-сестрами, три вещи существенны. Прежде всего, нужно знать, что каждый имеет в виду. Во-вторых, нужно избегать анахронизмов или того, что я назвал бы – я даже придумал слово – «анакультуризмов». Анахронично спрашивать, почему той исторической ночью апреля 1775 г., Пол Ревир зажег сигнальные фонари на шпиле Старой Северной Церкви Бостона, чем предупредил колонистов о прибытии британцев, вместо того, чтобы позвонить по сотовому телефону. «Анакультурно» называть женщин из племен бразильских дождевых лесов «стриптизершами», потому что они не носят бюстгальтера. В богословии и духовности нельзя судить то, что было сделано в другие времена, или все еще делается в других культурах, на основе критериев, которые не существовали в те времена, и не существуют даже доныне в других цивилизациях.

Некоторые католики привыкли в настоящее время часто использовать священное слово «традиция». Традиция - не произвольный набор того, к чему мы обращаемся в прошлом. Это - живое сознание Церкви о том, что было ей передано как существующая реальность в ее динамической неразрывности с прошлым, и не только с западным прошлым, и ни тем срезом прошлого, которое теперь выглядит хорошо.

VI. Заключение

Различия между Востоком и Западом в евхаристической практике – продукт западной истории в течение Средних веков и эпохи Барокко, т.е. периодов религиозного развития, когда Запад отклонился от многих практик ранней и поздней христианской античности, все еще сохраняемых на Востоке. Конечно, нельзя сказать, что раньше в Церкви недоставало евхаристического благочестия. [68] Церковь на Востоке и Западе всегда была евхаристической в своей сердцевине. Но ранее это проявлялось только в контексте евхаристической литургии и чине причащения, а не отдельно, как что-то обособленное. Это - древняя традиция начальной Церкви, которая все еще вдохновляет христианский Восток сегодня.

Я никоим образом не подразумеваю, что эти западные новшества были нелигитимны: все апостольские церкви-сестры, восточные и западные, имеют право развивать свою собственную религиозную жизнь, как они считают целесообразным, в соответствии с их собственными идеалами, в пределах границ христианской ортодоксии (orthodoxy). То, чего никто не имеет право делать, однако, так это читать историю задом наперед, претендуя на то, что новшества в его традиции существовали всегда, ибо те, кто не разделяет его благочестивых принципов, делает это просто потому, что остался верным  ранней традиции прежде, чем эти новшества возникли. Восточные католики, традиционно опасающиеся латинской критики, раздражаемы стремлением римских католиков абсолютизировать свои благочестивые новшества, которые последние развили в ходе своей литургической и религиозной истории, и затем осуждать за несовершенство тех, кто к ним безразличен.

Моя точка зрения заключается в том, что я ни коем образом не хочу рекомендовать вернуться к обычаям причудливой поздней античности и раннего средневековья и  менталитету, на котором они основаны. И при этом я не стремлюсь ни опорочить более поздние события в латинском богословии и духовности, ни возвеличить восточный традиционализм. Моя единственная цель состоит в том, чтобы внести долю фактического реализма в споры. Можно изменить представления, благочестие и даже богословие. Нельзя изменить лишь простые факты истории. Этим занимались только коммунистические историки. Для них лишь будущее было определенным; прошлое они фабриковали сами, следуя за колебаниями  генеральной линии партии.

Как утверждают относительно почитания запасных даров на латинском Западе ван Дийк и Уокер, первоначально это новшество было ограничено лишь Северной Европой: «Рим … особенно не поощрял северные религиозные практики. Почему он должен был это делать?»[69] Почему действительно, и более того, почему западные события в ответ на западные проблемы должны волновать христианский Восток? Чтобы понять это, следовало бы поступить так как византийские христиане, чья редакция евхаристической анафоры Cв. Василия была восполнена в духе высокоразвитой пневматологии Cв. Василия Великого, труд которого «О Духе Святом» [70]  был создан в ответ на споры о природе Святого Духа, в конечном счете, решенные на II Вселенском Константинопольском соборе 381 г., [71] и которые выражают недоумение, что римский канон мессы даже не упоминает о Святом Духе, кроме заключительного славословия. Древний римский канон мессы имеет слабую пневматологию не потому, что он ущербный, а потому, что он стар, настолько стар, что  был составлен прежде, чем Святой Дух стал проблемой, которая была решена. Так как это было главным образом восточной христианской проблемой, вызванной восточной ересью, христианский Восток решил ее в Константинополе в 381 г., и поэтому она отражена в восточной, а не западной литургии. Разве это странно? То же самое верно и для восточного христианского евхаристического благочестия. Как с отсутствующим Святым Духом римского канона мессы, восточное евхаристическое благочестие скромно не потому, что несовершенно, но потому что является более древним.

Ван Дийк и Уокер пишут о почитания евхаристии на Средневековом латинском Западе, «… практические стандарты почитания, различаются от области к области … манера выражения почтения и благоговения  варьируются в зависимости от социального характера, образования, культуры и обычаев народов и рас Европы …».[72] Если дело обстоит так даже в пределах границ церковной культуры латинской Европы, то почему этого не должно быть  между восточным и западным христианским миром, избавьте меня от ответа.

© Голованов С.В., перевод с английского языка, 2006