Предлагаемое интервью архимандрита Роберта Тафта SJ под названием «Questionnaire Imago Mundi—Jesuites fin de siecle» было взято двумя испанскими иезуитами для книги о наиболее известных из их собратьев II тысячелетия. Несмотря на то, что оно предназначалось для переводов на другие языки, пока оно появилось только на испанском и каталанском¹. Перевод на русский язык выполнен с оригинальной англоязычной версии (обновленной в 2005 г.), присланной автором переводчику.

Во-первых, и по порядку, я - католик русско-византийской традиции и ученый иезуит, специализирующийся в области христианского Востока, конкретно в литургических вопросах. Этим определяется мое бытие, или личная идентичность, и моя деятельность, - мы есть то, что мы делаем, в этом есть доля правды, - я есть то, что делают они, и это неотделимо от того, кем они являются. Я выстраиваю эти определения именно в таком порядке, а не так, как делают другие иезуиты, принявшие русский обряд; т.е. ставлю мою литургическую традицию на первое место — через меня (per se) и для меня – перед моим членством в Обществе Иисуса.
Многие удивятся, или даже разочаруются, что в моем сознании я ставлю первым по значению эпитет «русский католик», а не «иезуит». Если это может разочаровать – пусть так и будет. Но для меня этот принцип – важнейший, который я осознал на моем пути к восточному священству в традиции византийского обряда, в которой я был рукоположен и которой я пытался быть верным в мыслях и делах; для меня она является экклезиологической реальностью, превосходящей по своему значению партикулярные обычаи некоторых монастырей, религиозных конгрегаций или орденов, включая мой собственный. Когда случается конфликт, то эта иерархия ценностей подсказывает мне, как следует поступить. Мой более чем сорокалетний опыт иезуита восточного обряда только подтверждает абсолютную правоту выбранного пути, того, что я всегда был ведом принципом двойного призвания как восточного члена латинского религиозного ордена: поэтому, когда существует конфликт, настоящий или кажущийся, (т.е. как он воспринимается настоятелями) между требованиями моего обряда и уставами ордена, обряд всегда превалирует. К счастью, эта проблема никогда не возникала предо мной серьезно, ибо времена сильно изменились с начала 1940-х гг. Письмо и Декрет Генерального настоятеля Жана-Батиста Янссенса SJ (Janssens) от 25 декабря 1950 г. «Pro ramo orientali Societatis Jesu» (Acta Romana Societatis Jesu XI:887-91) считаются «великой хартией» иезуитов восточного обряда. Эти документы установили, что иезуиты византийского обряда должны жить в данной традиции во всей ее полноте, а те элементы иезуитской духовности, несущие явно латинский характер, не должны их касаться.
Позже мое знакомство с мельхитским архимандритом Орестом Кераме (1895-1983), экс-иезуитом и главным промотором мельхитской католической мысли на II Ватиканском соборе, только подтвердило правоту такого подхода. Кераме (Kerame), чья любовь к Обществу Иисуса никогда не прекращалась, несмотря на то, что он однажды был вынужден сделать мучительный выбор и уйти, свидетельствовал о большой открытости Католической церкви и Общества Иисуса, ибо его жизнь и мысли приуготовляли это. Мне посчастливилось знать Кераме лично. В долгих разговорах, этот бывший иезуит объяснял мне, почему в 1941 г. он был вынужден покинуть орден, который так любил. В тот момент не было никакой реальной ниши в латинских орденах, где было бы возможно остаться верным своему наследию, поэтому Кераме и выбрал послушание более высокому началу, в то время, когда большинство других были склонны отречься от своего собственного духовного наследия, в котором родились, во имя традиций своих конгрегаций, которые во всех отношениях являлись гораздо меньшей экклезиологической реальностью. Характерно замечание архиепископа Иосифа Тавила (Joseph Tawil) на уход Кераме от иезуитов, несмотря на их широкие взгляды. Он дал достаточный комментарий к положению вещей, которое тогда существовало: «Выход из Общества в 1941 г. был болезненным, но он был необходим, чтобы исполнить свое предназначение». То, что он не смог осуществить своего призвания, пока он оставался иезуитом, является осуждением не Кераме, а иезуитов того времени. Тем не менее, я должен держаться в стороне от осуждений, безотносительно от того, на кого они направлены.
Как жизнь любого человека, моя персональная идентичность неразрывно связана с моей личной историей. Я вступил в иезуитский новициат 14 августа 1949 г. К тому времени я уже слышал восточную литургию в Восточной Миссии (Missio Orientalis), более известной как «ветвь русского обряда» Общества Иисуса. В иезуитском новициате я впервые узнал одну из первых важных вещей, которые определили течение моей последующей жизни. Я услышал о «литургическом движении» от собрата послушника, и слово «литургия» вошло в мой лексикон. Я приобрел ежедневный «Римский служебник», а позже «Малую службу Приснодеве Марии», по латыни естественно, которые стали моими ежедневными молитвословами. Но это было еще далеко до профессионального интереса к литургике. Тогда это было даже не хобби. Это была попытка служить Богу путем лучшего просвещения людей, как мне казалось. Растущий интерес продвигался далее. Мой дух всегда путешествовал. В детстве моим любимым чтением была «Книга чудес» Ричарда Хэллибертона (Halliburton), которая повествовала о многих чудесах света от египетских пирамид до Кремля и от Храма Св. Софии до вырубленного в скалах монастыря Симонопетрас на Афоне. Другие народы, другие пути всегда манили меня. В новициате со мной был послушник из легендарной Месопотамии, наше первое призвание из Багдадской миссии, которую осуществляла иезуитская провинция Новой Англии (США) на берегах реки Тигр. Он был католиком сиро-антиохийского обряда. Интересно, что в то же самое время я прочитал сборник статей «Восточные ветви Католической церкви», а затем труд Дональда Эттуотера (Attwater) «Восточная католическая церковь»; и, таким образом, христианский Восток в 1949 г. стал моей первой любовью и дверью, которая открылась в мир христианской литургики, что позже заняло всю мою жизнь.
Мой интерес, начавшийся как интеллектуальное любопытство, скоро был сконфужен чувством справедливого негодования и гнева. Я руководствовался близоруким видением Христианства, которое имел, и даже, более того, наивным и ограниченным взглядом на историю и добродетели моей собственной Церкви. Я был потрясен тем, в какой степени восточные христиане, находившиеся в общении с Католической церковью, были унижаемы как люди второго сорта, если не хуже. Я был восхищен их длительной борьбой за духовное освобождение, которая достигла кульминации в 1893 г. на Международном Евхаристическом конгрессе в Иерусалиме. Ее первым конкретным результатом в следующем году была конституция Папы Льва XIII «Orientalium dignitas», которая считается «великой хартией» Восточных католических церквей. Другим результатом этого движения стало основание в 1917 г. Папского Восточного института, сыгравшего большую роль в моей жизни, потенциал которого до конца не реализован.
Тем временем я открыл для себя Россию, и это открытие должно было сфокусировать мои проявившиеся интеллектуальные и экуменические интересы на определенной культуре христианского Востока. В 1921 г. в результате Рижского договора, который установил восточную границу Польши после I Мировой войны, десятки тысяч католиков византийского обряда оказались в ее границах и нуждались в священниках. Папа Пий XI обратился за помощью к иезуитам, и они основали Восточную миссию Общества Иисуса, откуда произошла ветвь иезуитов византийско-славянского обряда, к членам которой я позже и присоединился. Изгнанные со своих мест II Мировой войной и ее последствиями несколько иезуитов приехали в 1949 г. в Фордамский университет (Fordham University) Нью-Йорка и основали там Русский центр, ибо русская тематика в то время приобретала популярность в американских университетах. Так я впервые услышал об этом апостольстве, как будто специально созданном для моих интересов. У меня захватило дыхание от идеалистических юношеских мечтаний: посвятить свое сердце и разум этому великому многострадальному народу с его богатой христианской культурой и работать для примирения Востока и Запада. Я сразу же познакомился с иезуитами византийского обряда, несмотря на скептические замечания их настоятеля о моей пригодности к этому служению.
В следующее десятилетие моей жизни во время прохождения трудных ступеней иезуитской формации я жадно изучал русскую литературу, философию и историю. Достоевский и [Владимир] Соловьев сопровождали меня на долгом пути c минуты моего первого знакомства с послушником из Багдада до того момента, когда в 1956 г. я был назначен в иракскую миссию. Мир христианского Востока, до сих пор познаваемого только из книг, во время эпизодических посещений православных храмов и блужданий по антикварным лавкам в Бостонской бухте в поисках старых икон, должен был стать моей повседневной жизнью в течение трех лет. После 18-ти дневного морского путешествия из Хобоукена (Hoboken) в Бейрут, мы через известную долину Бекаа прибыли в Дамаск, где караваном транспортной компании «Нэйрн», отдыхая в тени после полудня, пересекли Большую Сирийскую пустыню и вступили в Месопотамию. Это кампания пассажирских перевозок, основанная после I Мировой войны братьями Норманном и Джерри Нэйрн (Nairn), ветеранами из Новой Зеландии, значительно сокращала риск пересечения пустыни и гарантировала достижение Багдада. Дизельные трактора волокли по пустыне огромные кустарные прицепы, которые были, конечно, не «Боингами» и по скорости едва превышали верблюдов. Самолеты, разумеется, давно заменили братьев Нэйрн, и пустыня сейчас обходится без них. После тридцати миль от Дамаска дорога закончилась, дальше мы ориентировались по звездам, и караван петлял по пустыне 250 миль, пока не вышел на дорогу возле Рутбы (Rutba), первого пустынного аванпоста Ирака на полпути до Багдада. Багдад, легендарная столица Гарун аль-Рашида, город «Тысячи и одной ночи», все еще сохранял ореол некоего романтизма. Школьные занятия в Багдадском колледже должны были начаться в сентябре, но неожиданное политическое напряжение привело к появлению т.н. «Багдадского пакта», закончившегося Суэцким кризисом, приведшего, в конце концов, к закрытию всех европейских школ в Ираке. Я использовал вынужденную паузу для того, чтобы проникнуть в сущность экзотических литургий тех общин, которые Фортескью (Fortescue) назвал «меньшими восточными церквами». Все привлекало меня: праздники или похороны, венчание или крещение. С блокнотом в руках я бродил по узким зловонным улочкам ветхого христианского квартала в старом городе, где несколько соборов скучено соседствовали друг с другом рядом с трущобами гетто. Здесь я мог внимательно наблюдать, вслушиваться и пытаться переводить возгласы диаконов, тщательно записывая все, что заслуживало хоть малейшего интереса, на более или менее понятном английском языке. Из этих записей после тщательной проработки материала родилась моя первая публикация в декабрьском выпуске «Иезуитских миссий» (Jesuit Missions) за 1957 г. озаглавленная «От Детройта до Захо», описывающая епископскую хиротонию бывшего настоятеля халдейского прихода в Детройте Каса Тумы Раиса (Qas Tuma Rais) в сан халдейского католического епископа Захо, на курдском нагорье к северу от Мосула на реке Хабур (Khabur), которая отделяет Ирак от Турции.
Первоначально эти опыты были скорее результатом моего простого любопытства к Востоку, чем проявлением интереса к науке о литургии. Лишь роковое стечение обстоятельств в 1957 г. заставило меня всерьез заняться литургикой. Наступила жара, школы вскоре закрылись, и я вновь присоединился к каравану братьев Нэйрн, чтобы в лето вновь пересечь пустыню и прибыть в маронитскую семинарию в Газире (Ghazir), живописной горной деревне, омываемой с одной стороны заливом Жуней (Jouneih), к северу от Бейрута. Там я впервые встретил Хуана Матеоса SJ, (1917-2003). Это большая удача – повстречать такого великого учителя. Хуан Матеос (Juan Mateos) - один из наиболее выдающихся знатоков литургики своего времени. В то время он был еще докторантом, пишущим диссертацию на тему всенощного бдения и утрени в халдейской традиции. Именно он сформулировал то, до чего я уже стал доходить самостоятельно, а именно, что литургия является душой христианского Востока. Для меня страстно интересовавшегося христианским Востоком, что может быть лучше приоткрытой двери, как выразился Матеос? Во время длительного изнуряющего лета в Газире прохладными утрами я принялся штудировать французские книги и прочитал мою первую работу Йозефа Юнгманна SJ (Jungmann). В то время иезуитские дома французской традиции не отличались хорошей сантехникой (plumbing), но были замечательны своими богатыми библиотеками, данью превосходному интеллектуальному наследию Франции. По воскресеньям я ходил на маронитскую литургию в сельскую церковь, выбивая ногами дробь под барабаны и ритмическое арабское пение.
Следующий случай встретиться с Матеосом мне выпал в Ираке, где он занимался исследованиями в сирийских деревнях и монастырях вокруг Мосула. Узнав о его местонахождении, я поехал поездом вдоль Тигра, чтобы встретиться с ним на Рождество. Мы ходили с ним вместе по церквям и монастырям вокруг Мосула и искали старые рукописи, которые его интересовали. Некоторые из них относились к т.н. «тикритскому обряду», неизвестной месопотамской яковитской традиции, которую он описал в ходе своих исследований. Это была работа историка над первоисточником; было похоже на наблюдение за работой гончара на гончарном круге, здесь я впервые увидел ученого за его творчеством. Мир истории очевиден не всем. Кто-то должен смотреть на историю через тьму веков. На мой вопрос, с чего начать изучения литургики, Матеос ответил, что сначала нужно изучить языки, потом еще другие языки, а затем еще больше языков. Я никогда не получал более дельного совета. Чтобы понять чужую точку зрения, необходимо сначала преломить ее через призму чужого мышления.
В мае 1959 г. я вернулся с Ближнего Востока после ужасных лет суматохи и уличных беспорядков, закончивших революцией 14 июля 1958 г. Разрозненные части мозаики в моей голове уже стали складываться в определенную картину. Я получил степень магистра по русскому языку в Фордамском университете Нью-Йорка, затем в 1960 г. начал изучение богословия в Уэстонском колледже (Weston College). В 1962 г., после неослабевающего и настойчивого давления на настоятелей, я был переведен из иракской миссии в русскую и получил необходимые документы, разрешающие изменения обряда, из Рима. 6 декабря тоге же самого года я был посвящен в сан диакона византийско–славянского обряда, а в 1963 г. епископом Никалаем Елько (Nicholas Elko), правящим Питтсбургской русинской греко-католической епархией, я был рукоположен в пресвитера. Жребий был брошен, Рубикон перейден, позиция определилась. Оставался вопрос завершения образования, которое я получил в Риме, проживая в качестве аспиранта в Папской Русской коллегии (Руссикуме) в 1965-70 гг., изучая литургику под руководством Хуана Матеоса в Восточном институте. После защиты доктората и утверждения в звании профессора в 1970 г., я поехал в Бельгию для постдокторского образования по восточным языкам в Лувенский университет. Я вернулся в Восточный институт в 1973 г. и с тех пор я там.
Это всё о том, кто я и что я.
Мою деятельность или служение — то, что я делаю для хлеба насущного — я не считаю просто работой или службой, это составная часть того, кто я есть. Я бы мог назвать себя ориенталистом, работающим в качестве ученого иезуита на благо служения Церквей, не Церкви, а именно Церквей, об акценте на это я еще скажу.
Моя научная школа, как я считаю, это, прежде всего, научная школа, которая в идеале свободна от ярлыков, внеконфессиональна, имеющая в своей основе историко-критический метод, который не служит ничему кроме истины. Но это также – иезуитская школа. За тридцать лет я пережил возвышенные моменты поиска истины, изучения, написания и дискуссий о литургике. Я пытался это делать как иезуит, т.е. как служитель Церкви. Многие великие ученые литургисты Эдмунд Бишоп (Bishop), Антон Баумштарк (Baumstark), Ансельм Штриттматтер OSB (Strittmatter) и Иероним Энгбердинг OSB (Engberding) имели малое влияние или вообще не имели оного на литургическую практику своей Церкви. Но это не стало традицией для моих предшественников иезуитских исследователей, таких как Юнгманн (Jungmann) или Ханссенс (Hanssens), ни для моих педагогов иезуитов Лижье (Ligier), Раэса (Raes) и Матеоса, чья научная школа была не в меньшей степени школой приложения их идей к жизни Церкви для более глубокого понимания и совершения богослужений. Для традиции Св. Игнатия [Лойолы] характерно служение в духе красноречия (eloquentia), и этим духом пронизаны все аспекты жизни Общества Иисуса, включая образование и научную деятельность, которые заключаются в возвещении Благой Вести и спасительного Слова Божия. Поэтому иезуиты не занимаются наукой для личного самовыражения, развития собственного головного мозга, удовлетворения чувства любопытства, пропаганды своих идей или для того, чтобы увидеть свое имя в печати. Иезуит как исследователь работает во имя другой, не менее важной, но часто забываемой идеи. В настоящее время основные руководящие документы иезуитского ордена говорят, что главное в нашей работе это - «вера, которая созидает справедливость». К сожалению, это служение веры и справедливости очень часто воспринимается применительно к активному апостольскому или социальному служению: благовествовать Евангелие бедным и отверженным; социальной активности, чтобы преодолеть системную несправедливость, реформируя политические, социальные и экономические структуры. Но в дополнение к этим судьбоносным и важнейшим служениям, существует другое, несколько более интеллектуальное измерение борьбы за справедливость: я вижу историческое обязательство иезуитских интеллектуалов служить Восточным церквам.
Общество Иисуса, особенно иезуитские миссионеры в таких странах, как Эфиопия и Индия во время Великих географических открытий, было ответственно, вольно или невольно, за чудовищную несправедливость. Я не хочу судить то, по каким мотивам она была сделана. Но благое намерение, в той степени наивности, которую трудно представить, вряд ли может быть уважительной причиной в какой-либо исторический момент, кроме Страшного Суда. Политика Католической церкви по отношению к христианскому Востоку была сплошной цепью трагикомических ошибок практически до самого нового времени, пока она не начала плавно меняться во время просвещенного папы Льва XIII (1878-1903). Самопрославление долгое время позволяло традиционной иезуитской агиографии практически игнорировать тот факт, что именно Общество Иисуса в большой степени морально ответственно за то недоверие, если не сказать ненависть, которую исторические Восточные церкви питают ныне к Католической церкви. И это не только тема прошлого. Каждому, кто знает обязательные канонические нормы Католической церкви по отношению к кандидатам из Восточных церквей, вступающих в западные религиозные ордена, такие как Общество Иисуса, - эти кандидаты должны сохранять все свои восточные традиции, в которых они крещены (либо должны были быть крещены), должны оставаться верными обряду своего происхождения и должны получить адекватную духовную и интеллектуальную формацию сообразно своему наследию – хорошо известно, что в некоторых странах Общество Иисуса все еще продолжает совершать большую несправедливость против этих малых церквей, отчисляя их кандидатов, часто лучших, либо способствуя переходу в латинство, лишь бы не допустить их до эффективного служения своей местной Восточной церкви.
Дело изучения, разоблачения и исправления этих исторических преступлений является также делом веры и справедливости: веры, потому, что я верую, что Бог хочет, чтобы мы не творили беззакония; справедливости, потому что мы должны искупить прошлые грехи и служить ради великой духовной ценности меньшинству церковных общин, часто происходящих со времен апостольского установления, задолго до того, как кто-нибудь слышал об Обществе Иисуса, чтобы помочь им исцелить их историческую память, которой их лишил западный церковный и интеллектуальный империализм, исказив и разорив их историческое наследие. Чтобы быть созвучным современному учительству Церкви, любая католическая и иезуитская научная школа должна быть также по своему духу экуменической в деле служения Церквам. Множественное число настораживает: Церквам, не Церкви, ибо я служу не только католическому общению Церквей своего права (sui juris), как латинской, так и восточных католических, но также и православным Церквам-Сестрам, в духе католического понимания экуменизма. Экуменизм – это не только движение, это новый образ бытия Церкви. Это новый образ жизни христиан. Это также новый образ деятельности ученых. Экуменическая школа поддерживает не только общечеловеческие ценности честности и добросовестности - качества, которые должны быть присущи каждому истинному ученому. Экуменическая школа изучает предметы в их развитии. Экуменическая школа заключается в новом и особом христианском пути изучения традиции для того, чтобы их примирить и объединить, а не смутить и разубедить. Это обдуманное намерение делает ударение на общем наследии, подчеркивая, что различия, которые хотя и реально существуют, скорее, являются побочными продуктами истории, культуры, языка, чем существенным расхождением в содержании веры. Конечно, важно остаться на почве науки, все попытки должны предприниматься реалистично, без чрезмерного преувеличения действительных разногласий.
Даже осознав различия, наши экуменические усилия должны представлять собой улицу с двухсторонним движением, на которой каждая из сторон диалога имеет право подходить друг к другу и другой культуре с такими же критериями и стандартами, что и к себе. Отказавшись от поиска козлов отпущения и двойных стандартов, экуменическая научная школа ищет пути описания верований, традиций и других свойств исповедания глазами его собственных представителей, что представляется оправданным и справедливым. Такой метод позволяет избежать карикатурного отображения или «предвзятой критичности» (oblique criticism), в которой не всегда осуществленный идеал родной церкви сравнивается с не всегда славным настоящим чужой церкви.
Такой экуменический подход отвергает само понятие спора или дискуссии, ибо ищет не конфронтации, но соглашения и договоренности. Он пытается войти в точку зрения другого, чтобы понять, насколько она сочетается с согласием и единомыслием. Он серьезно воспринимает критику собственной конфессии со стороны другого направления и ищет возможность включить положительные выводы из этой критики в собственное мышление. Это – соревнование в покаянии, соревнование в любви, в котором стороны пытаются понять друг друга, а не оправдать свою собственную точку зрения. Важно, чтобы это понимали обе стороны.
Такие усилия и методы далеки от безосновательного романтизма и основываются на общепринятых евангельских и кафолических (Catholic) богословских принципах, начинающихся с трех богословских добродетелей: веры, надежды, и любви. Теологическое основание для этого метода - наша вера, в то, что Бог Духом Своим Святым пребывает со Своей Церковью и защищает целостность ее свидетельства в течение первого тысячелетие безраздельного единства. С тех вопросов, которые нас разделяют, необходимо сразу же возвращаться в это первое тысячелетие, чтобы понять и неизбежно решить, что эти различия не влияют на сущность апостольской веры. Если бы они сделали это, тогда вопреки обетованию Иисуса (Mф 16,18), «врата ада» должны на самом деле одолеть Его Церковь. Следующий принцип также основан на экклезиологии. Католическая Церковь признает, что Православные Церкви являются историческим апостольским Христианством Востока и Церквями-Сестрами Католической Церкви. Следовательно, никакая часть христианской традиции не может восприниматься частной, если она содержится в многовековом, традиционном учении этих православных Церквей-Сестер. Любое богословие должно измеряться не только на основе общей традиции нераздельной Церкви первого тысячелетия, но также на основе постоянного свидетельства Православия, направляемого духом апостольского христианского Востока. Это не означает, что Восток или Запад никогда не ошибались. Но это означает, что никакая часть наследия не может быть игнорируема.
Кроме того, подлинное учительство (magisterium) не может противоречить само себе. Следовательно, не отвергая легитимного развитие учения, в том случае, если оно, очевидно, противоречит традициям Востока, либо Запада, предпочтительное соображение должно быть дано свидетельству неразделенной Церкви. Это - особенно важно для того, чтобы разобраться в позднейшей полемике, проистекающей из односторонних направлений, сузивших общую традицию в течение второго тысячелетия - эпохи разделенного Христианства. Экуменический научный подход может взять на вооружение преамбулу из «Духовных упражнений» Св. Игнатия [Лойолы] «...каждый добрый христианин должен стремиться дать скорее добрую интерпретацию суждениям другого, чем осудить их как ложь. Если он не может дать добрую интерпретацию этих утверждений, он должен спросить другого, что он подразумевает на самом деле, и если он ошибается, то следует исправить его в духе любви». Экуменический подход позволяет предложить наилучшую интерпретацию того, что другой делает и говорит; нужно равномерно осветить тему перед испытующим взором критики, чтобы выявить возможную слабость позиций, как собственной Церкви, так и другой. Короче говоря, это попытка привнести христианскую любовь в область научного знания, а она - непримиримый враг всех форм фанатизма, нетерпимости, несправедливости, двойных стандартов и нечестного сравнения, которое соотносит нереализованный идеал своей собственной Церкви с не менее фантастической моделью действительности своих оппонентов.
Я желал бы думать, что моя ученость является также служением в Католической церкви, прежде всего в Восточных католических церквах, помощи и оживлению которых я посвятил всю свою жизнь, но также и в Римской церкви. Хотя латинское христианство имеет славную духовную, богословскую и литургическую апостольскую традицию, древнюю и достойную, как любая другая, ему нужно попытаться преодолеть замкнутость на своем собственном локальном и ограниченном наследии, чтобы научиться ценить и уважать другие апостольские традиции, которые имеют не меньшую ценность и вполне заслуживают того, чтобы их познать. Короче говоря, как часто повторял папа Иоанн Павел II, Вселенская Церковь снова должна научиться дышать обоими легкими: восточным и западным, что одинаково верно и для христианского Востока, все еще остающегося изолированным в гетто своего собственного партикуляризма. Мое служение, в частности, является делом литургической учености. Если цель литургии в том, чтобы прославить Бога, целью исследования литургии, как и других наук, является понимание того, как это происходит. Понимание включает в себя поиск первоначальных значений, ибо в действительности мы не изобрели их вчера, и подлинный смысл этих значений можно установить только в ходе исследования их происхождения и развития, а также через выявление их исторических путей. Вот почему в моих сочинениях и курсах, я учу, я повторяю, не боясь повториться, что описывать свою цель нужно, как «историческое развитие X, Y, или Z и значение их сегодня.» Для моего понимания то, чем является христианская литургия, и то, для чего она нужна сегодня, происходит из той предпосылки, что литургия является объективной реальностью, чье значение находится в исходных началах христианской традиции. Так среди современного поиска «уместности» (relevance) в литургике и еще где-либо, я продолжаю утверждать упрямо на все возражения, что нет ничего более уместного (relevant) чем знание, ничего более неуместного (irrelevant) чем незнание.
Единственный путь понимать и критиковать - и, где нужно, реформировать – проявление любого настоящего культурного феномена заключается в том, чтобы увидеть каким он был изначально и каким путем развивался. Это можно делать, только изучая его начало и эволюцию, - в слове, его истории, которая, конечно, заключает в себе свои формы и особенности. Кроме этого, остается разве что просто воображать, как хорошо сказал Томас Дж. Тэлли (Talley): «Наши текущие дискуссии о пастырской практике, богословском значении и других предметах, наконец, основываются на предположении, о котором мы знаем только то, что мы говорим; и, чтобы говорить о требованиях времени, мы должны знать намного более того, что можно сгенерировать простой творческой силой, действующей в данных, полученных только из собственного опыта»².
Английская литература - не то, как мы представляем ее себе, чем она есть или чем мы хотим, чтобы она была. Она есть то, чем она является. И мы находим, что безотносительно от того, как мы чувствуем или представляем, мы должны полюбить ее, при этом читая ее. То же самое - истина литургии. Она - объективно существующая реальность. Для того, чтобы познать, что это такое, ее нужно изучать в нескольких исторических проявлениях прошлого и настоящего. Конечно, нужно освободиться от антипатии и надежды выдумать что-то другое, что должно было бы иметь место. Это не то, что изучает христианская литургика, ибо серьезное исследование литургии, подобно любому другому культурному феномену, не должно основываться на фантазии или навязчивой идее, но на точных данных. Любой другой метод представляет собой только жертву очередного клише. Современное пастырско-литургическое поле имеет достаточно людей, которые могли бы заняться приложением на практике тех знаний, которыми они пока не обладают. Следовательно, я часто сравниваю свой научный метод с разбором мусора. Словно мусорщик или старьевщик, я осматриваю и разбираю гору исторического хлама, в котором я нахожу рациональные зерна того, о чем сегодня говорится в литургике, богословии и духовности. Это не означает, что изучение богословия или литургики является только данью истории. Но из-за того, что литургия имеет свою историю, то эта история изучается не для того чтобы открыть прошлое (что невозможно), и не для того, чтобы ее повторить (что должно быть глупо), но просто для того, чтобы привести литургику в наиболее систематизированное состояние. Настоящее должно пониматься как часть чего-то большого. Короче говоря, для того, чтобы открыть аутентичную традицию, нужно сначала, восстановить все, что возможно было размыто течением времени. Очень важно, чтобы исторический взгляд существовал в виде т.н. «плавающей точки зрения», в смысле относительности и видения настоящего как динамической напряженности между прошлым и будущим, и не как статического «данного». Только таким образом можно избежать общего самообмана, свойственного молодым, которые стремятся увидеть в каждом последнем колебании современного сознания большой прорыв человеческого духа, незаметный их темным предшественникам.
Мне также неприятно мнение, что любой аспект богословия не является по своей природе (ex natura sua) «практическим» или «пастырским» богословием, ибо любая религиозная ценность должна, исходя из своего назначения (ex professo), воздействовать на жизнь, чем пребывать в том состоянии, когда в ней не остается ничего практического. Я поддерживаю историко-критический сравнительный метод изучения литургии, чтобы достигнуть проверяемых результатов, а не только исторических, или только пастырских; этот подход позволяет достигнуть реального прогресса в понимании и реформировании литургии в настоящее время. Другие дисциплины, такие как социология и культурная антропология, пастырское богословие и духовность, конечно, тоже могут внести свой вклад. Но они построены на терпеливом обнаружении всех возможных свойств нашего наследия методом глубокого погружения в исторические слои прошлого.
Мы не должны также игнорировать влияние импульса филологических, текстуально-критических и историко-литургических исследований на экуменический прогресс нашего времени. Наше развивающееся экуменическое согласие во взгляде на Евхаристию как на посвящение или жертвоприношение – только один пример. Делом растущего прогресса является активное вовлечение в плодотворный диалог Халдейской католической церкви и ее православной сестры - Ассирийской церкви Востока. Важнейшей фактом, который вы знаете, является признание Католической церковью действительности (validity) древнейшей Анафоры Аддаи (Addai) и Мари (Mari), которая не включает в себя воспоминание установления Тайной вечери вместе т.н. тайноустановительными словами³. Но разве этот вопрос был бы поставлен, если бы он не решался на протяжении десятилетий такими моими коллегами как Томас Дж. Тэлли, Энрико Мацца (Mazza), Сесар Жиродо SJ (Giraudo), которые внесли большой вклад в современное сравнительное исследование общих проблем анафор и, в частности, анафоры Аддай и Мари, которая имеет свой двойник в маронитской анафоре Шаррар, что показывает критическое издание обоих текстов?
Время продолжает идти, в то время как католики и православные могли бы решить такие тернистые вопросы из их общего исторического прошлого априори, как если бы богословие таинств было космической наукой, существующей спокойно в межзвездном пространстве, независимом от мирской действительности литургической истории. Неужели серьезный мыслитель будет продолжать отстаивать точку зрения, что тайноустановительные слова или освящение призыванием Святого Духа (молитва эпиклезиса) являются «моментом» или «формой пресуществления», когда как более, чем вероятно, чтобы ранние формы евхаристических молитв вообще не имели ни того, ни другого?
Это не означает, что история предлагает нам модели для подражания. Церковь и ее реформаторы никогда не руководствовались ретроспективной идеологией. Прошлое – всегда поучительно, но никогда не нормативно. Эта наука, как и любая другая наука, может предоставить нам понимание истины, подвергнуть сомнению мифы и освободить нас от груза прошлого, не просто предъявляя его замороженный срез, но также освободить нас от диктатуры очередного клише, чтобы мы могли двигаться вперед к достижению решений, пригодных для настоящего в духе свободы, веруя, что живая традиция – это та, которая всегда свободна от груза прошлого.
Вот почему я боюсь переусердствовать в различиях между «практическим», «историческим» или «теоретическим» измерениями любой богословской дисциплины и особенно литургики, которые с моей точки зрения неразлучны: происхождение, значение, практика идут рука об руку. Окончательная цель любого исследования литургии тройная: [1] понимание, [2] основанное на знании, [3] с целью практического приложения. Ученый литургист должен способствовать, прежде всего, второму, которое предшествует двум другим в порядке выполнения, но не по значению. Понимание любого аспекта христианской литургии, действительно христианской, - предназначено и действительно предназначено для сегодняшнего дня; и, следовательно, это нужно понимать, делать, проповедовать на пастырском уровне; ибо происходит это из предпосылки, что христианская литургия является объективной реальностью, смысл которой не зависит от того, что мы о ней думаем, или чувствуем, или как мы ее себе представляем, или должны полюбить ее, чтобы быть и оставаться в русле христианской традиции. Единственный правильный путь понимания, критики, и, следовательно, если необходимо, реформирования настоящего проявление любого церковно-культурного феномена заключается в том, чтобы увидеть каким он был изначально и каким образом развивался. Это как раз то, что мы называем историей.
Что это означает лично для меня, лучше всего передает следующий анекдот. Несколько лет назад я получил письмо от одного из моих студентов, миссионера латинского обряда на Ближнем Востоке. Как западный человек, который изучал восточную литургию, он мог совершать литургию без ее изучения, и изучать без совершения, не только потому, что она была не его, а потому, что он и не хотел, чтобы она стала его. Он считал, что она слишком перегруженная, бесчувственная, монотонная, притупляющая и длительная. Кроме того, членам тамошней церкви совсем не нравилось, что иностранец пытается совать свой нос в такое интимное место их бытия и идентичности, как обряд. Он подумал, может быть вместо литургики начать специализацию в Священном Писании? Я ответил ему следующими строками, в которые вложил все свое понимание дела моей жизни:

Дорогой друг! Поверьте мне, что я прочитал и часто размышлял о Вашем крике сердца (cri du coeur), касающегося Ваших перспектив в литургических исследованиях. Во-первых, Вы должны оставаться в Вашем латинском обряде, а это весьма проблематично в стране восточного обряда. Существует немало путей, которыми Вы можете служить Церкви без изменения Вашего обряда, и, следовательно, я считаю, что существуют некоторые обряды, к которым западный человек просто не в состоянии адаптироваться и лучше вообще не пытаться этого делать. Во-вторых, эта литургия настолько ориентирована на монашество, настолько обременительна, что вне монастыря будет трудно воспринимать ее во всей полноте. И службы суточного круга настолько же сложны, как Вы сами уже успели заметить. Все это является признаками определенной стагнации этой древней традиции, которая через некоторое время все-таки будет вынуждена вдохнуть в себя жизнь и снова начать развиваться. Но это может быть сделано только изнутри самой этой традиции, и, следовательно, требуется изучить эту традицию, изучить тому, кто любит ее, ее верных и жаждет им послужить. Я могу дать только личное свидетельство этому большому количеству ценностей, чтобы сделать это объективно и честно, а именно - научное изучение литургии. Как преподаватель я могу повлиять на жизнь людей только привнесением в их жизнь встречи с подлинными источниками традиции, выделенных на фоне позднейших наслоений, ошибочного развития, недоразумений, которые часто имели место. Как писатель я могу произвести глубокий эффект, выступая в качестве ревностного защитника их наследия. Конечно, это можно сделать только с условием чистой объективности, с незамутненными мотивами, а лишь с желанием послужить Господу, служа людям. Я прекрасно знаю, что нужно изменить, восстановить, определенно улучшив литургию, я это только изучаю, но я никогда не пойду вперед в качестве реформатора. Как ученый я могу только открыть знание, от которого приходит понимание. За немногими исключениями, потому что современная ситуация многих Восточных церквей такова, что это единственное служение, которое мы на Западе можем им предложить. Я не говорю это с высокомерием или с подтекстом, что мы «лучше» или «более умные», чем восточные. Но на нас не давил ни коммунизм, ни ислам, у нас есть экономический и образовательный уровень, необходимый для организации подобного служения, которое воистину является служением Церкви Божьей. Это - экуменическое служение в том случае, если католики будут совершать его без собственной выгоды и попыток ловить рыбу в мутной воде. Каждое христианское служение, подобно нашему Искупителю, является служением примирения. Это включает в себя научное служение, которое не служит ничему другому кроме истины в служении Истине.
Вы неправы в том, что такие чуждые Востоку люди, как Вы никогда не смогут погрузиться в его материи. Нет такого человека, который бы не смог сделать этого. Конечно, есть и такие, которые уже с небесных высот изрекут суждение, что раз Вы – не православный и не можете по настоящему жить традицией, то, следовательно, Вы никогда не сможете понять, что она означает на самом деле. Нельзя пропитываться гностицизмом такого рода. Я думаю, что Вы ошибаетесь, думая, что Вам нужно искать новое поле для приложения усилий. Ничто не может быть столь далеким от истины, как это. Ключ к сердцу христианского Востока – в его литургии. Как Вы сами сказали себе, только через литургию передаются и живут Священное Писание, традиция, Святые Отцы, благочестие и духовность. Иногда Вы думаете, что это живое выражение веры может стать склеротичным, громоздким и тяжелым. Но внизу под толщей веков хранятся бесценные сокровища воплощенного Писания, ожидающие, что их снова откроют и бережно очистят от пыли столетий. Я не могу себе представить более нужного и непосредственного служения, чем изучение наследия народа – а на Востоке все наследие сохранялось и предавалось через литургию – для того, чтобы обнажить это богатство для блага того же самого народа и других народов, воспевающих хвалу Богу. Конечно, это не легкое служение, и результаты его не проявятся немедленно, но нельзя ожидать чего-либо другого. Кроме интеллектуального и духовного удовлетворения это может дать большое добро, которое также очистит наши помыслы.
Помимо иезуитского и церковного измерения моего служения как ученого священника, я рассматриваю его как свидетельство миру. Мое непоколебимое убеждение, что Христианство сохранится в современном светском и научном мире как жизнеспособное вероучение и образ жизни, только если оно будет изучено и объяснено с полной историко-критической объективностью учеными, которые тем самым приобретут ему уважение светского мира. В мире, который больше не заботится, кто во что верует, и верует ли вообще, церковный сан может приобрести уважение только интеллектуальной добросовестностью своей учености.

Моя окружающая среда – иезуитская, священническая, восточно-католическая и литургическая. Для меня очень трудно разделить и различить составляющие моей жизни. Я уже объяснял, что считаю, что моя ученость должна быть иезуитской ученостью. Академическая жизнь, конкретное окружение, в котором я провожу большую часть моего времени, протекает в атмосфере коллег и студентов, лекторов и семинаров, книг и манускриптов, корректур и стационарного компьютера. Когда я не преподаю и не собеседую со студентами и не работаю за моим компьютером, меня всегда можно найти за моим столом в читальном зале Восточного института, где я занимаюсь исследованиями. Я предпочитаю работу в библиотеке потому, что мне постоянно требуется сверяться с базовыми собраниями святоотеческих и церковных источников, которые находятся в справочном отделе. Унести хотя бы один том в частную квартиру является актом самого бессовестного эгоизма, который автоматически лишает другого возможности воспользоваться этим же самым источником. Я работаю в библиотеке также и потому, что многие студенты и преподаватели знают, что именно там меня можно всегда найти, чтобы получить необходимую консультацию. Кроме того, я не отшельник по природе и люблю работать в компании с другими. Моя жизненная среда связана со священническим служением в том смысле, как его понимали Св. Павел и Св. Игнатий [Лойола]. Христианское священство, несмотря на попытки сузить его до функции совершения Евхаристической Жертвы, является качеством, полученным в крещении, которое пронизывает все стороны христианского опыта. Вот почему Общество Иисуса является «орденом священников», даже, несмотря на то, что в его деятельности участвуют братья помощники и непосвященные схоластики. Истинная жертва этого священства всегда является делом христианского служения, совершаемой в единстве с Божьей волей, как это видится в свете игнатианского видения литургии и духовности. В § 7 «Общего испытания» (General Examen) Игнатий называет обет иезуитов «идти туда, куда Его Святейшество прикажет… во имя всего относящегося к служению Богу и благоденствия христианской веры», утверждением, которое не может быть больше Павлова. Для Игнатия и Павла, истинное христианское «служение Богу» включает в себя нечто большее, чем то, что мы делаем в церкви. Священническое служение специфично, но оно не исчерпывается служением посвященного пресвитера. Здесь также Игнатий дает гораздо более широкое и традиционное видение священнического служения, чем современные попытки ограничить его только евхаристическим и сакраментальным служением. Ударение Игнатия на служение миру через написанное и произнесенное слово – здесь его настойчивость на гуманистическом учении, ведущем к красноречию (eloquentia) — показывает его широкое видение вопроса.

Мой Бог есть в целом тринитарный Бог ранних Вселенских соборов, с христологической ориентацией строго по Павлу и игнатианским пониманием нашей жизни как инструмента Христа в настоящем и действующего через нас в современном мире. Эта «высокая» христология полностью совпадет с византийской традицией. Восток и Запад имеют разное представление о Христе. Литургии христианского Востока несут неизгладимую печать тринитарных и христологических споров первых семи Вселенских соборов, а характерные литургические течения на современном Западе вообще являются чуждыми восточному литургическому духу. Для христианского Востока, чье благочестие я впитал через Литургию, Христос остается могучим Вседержителем (Пантократором), перед которым все святые тайны просто замирают в почтительном трепете. Хотя Иисус является одновременно и Человеколюбцем (Филантропом), который любит человечество, любит нас до смерти крестной. Он – самоумалившийся Иисус русского благочестия, Иисус из Послания к Филлипийцам: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил (ekenosen) Себя Самого, приняв образ раба». Этот текст многое объясняет в славянском православном благочестии, которое отличается, на мой взгляд, большей уравновешенностью, чем греческое, чрезмерно акцентированное на эмоциальном посвящении Богородице и святым. Утонченная диалектика текста из Послания к Филиппийцам движется в одну и другую стороны между божественной славой Иисуса в вечности (ab aeterno), его самоумалением и его прославлением с Отцом, отражая совершенную напряженность византийской литургии между Христом Вседержителем и Богом Человеколюбцем. Среди славян византийское видение Христа Вседержителя, нагоняющее благочестивый страх, плавно уравновешивается «Каноном Сладчайшему Господу нашему Иисусу Христу» в славянском часослове или иерейском молитвослове, благочестивый текст которого ничем не уступает в чувстве интимной любви к Иисусу, выраженном в западном культе Св. Сердца Иисуса, как прекрасно показал Жозеф Леди SJ (Ledit) в своей небольшой книге на тему византийского литургического видения раны в боку Иисуса⁴.
Источники литургической христологии, по крайней мере, на византийском Востоке, сосредоточивают литургию на пасхальной тайне, которая не просто сообщает о Воскресении, но содержит в себе тему исхода (новой Пасхи) Иисуса от смерти к пакибытию. Хотя здесь нет ничего такого, под чем бы не мог подписаться латинянин, я не думаю, что современное западное христологическое благочестие поддерживает эти природы вместе в динамическом равновесии. Запад склоняется скорее к христологической шизофрении, своего рода постмодернистскому несторианству. Это благочестие рикошетирует от чрезмерной фамильярности к чрезмерному неохалкидонству, от христологии «с верху» (from-above) к христологии «с низу» (from-below). Это только, так сказать, окольный путь к характеристике того, что западное благочестие склоняется к историзации (historicizing) и фамильярной близости с человеком Иисусом, оставляя возможность Богочеловеку только ретироваться в сторону Божественности. Эта западная христология ведет к опасности разрушения тринитарной структуры христианского благочестия. Все христиане, конечно, верят в Пресвятую Троицу. Но здесь я говорю о современном вероучительном сознании и его литургическом выражении, в котором христианский Восток, несомненно, превосходит Запад. Недавние попытки обогатить пневматологическую и эпиклетическую структуру западных евхаристических молитв не смогли полностью решить эту проблему, которая заключается не столько в текстах, сколько в сознании (mentality). Здесь, однако, мы должны избежать следования клише и хорошо представлять себе то, о чем здесь говорим. Категорический христологический отпечаток старого Римского канона мессы – знак большой древности. Евхаристическая молитва, вероятно сформулированная до импульса пневматологической формулировки I Константинопольского собора (381 г.), отражает изначальное богословие молитвы, которое древнее, чем существующие доныне анафоры за исключением анафоры Аддаи и Мари и не употребляющиеся ныне древние версии анафор Иоанна Златоуста и Василия Великого, разрушая сложившийся миф, что все восточное автоматически древнее западного. Тем не менее, восточная литургическая молитва внутренне и сознательно тринитарна, а западная евхаристическая молитва нет. Я говорю здесь не о фразах или повторениях тринитарных формулировок типа славословия, но о «глубокой литургии», которая на Востоке просто не может быть без молитв, в которых молящийся проникается благочестием, остающемся троичным сквозь и сквозь. Это, на мой взгляд, является неправдой Запада, где Святой Дух, хотя и исповедуется, но не осознается действующим фактором в радикально христологическом литургическом благочестии. В конце концов, восточная литургия и как следствие ее духовность сохраняют смысл абсолютной и устрашающей святости, трансцендентности и непознаваемости Бога, который заслуживает поклонения только по этой единственной причине. Это измерение глубоко поразило мое представление о Боге. Мои идолы или фальшивые боги? Из-за моего скептицизма ко всем человеческим авторитетам и культам личности, у меня нет человеческих богов и очень мало героев. Вероятно, я «обожествляю» роль интеллекта и учености более чем это принято, а также значимость труда и образованности. Я часто думаю, что словам Писания «если кто не хочет трудиться, тот и не ешь» (2 Фесс. 3,10) следует уделять больше внимания в Обществе Иисуса. Мой жизненный опыт научил меня, что нельзя ничем заменить знание, и что нам предначертано зарабатывать наш хлеб в поте лица, о чем говорит Книга Бытия 3,19, нравится нам это или нет. Я ничего не имею против, но не уважаю тех людей, которые способны трудиться, но не работают.

Я родился 9 января 1932 г. в г. Провиденс (Providence) США в строгой католической американской семье выше среднего класса. Моя мать, Кэтрин МакГраз (McGrath), школьная учительница, была ирландского происхождения: оба ее родителя родились в Ирландии. Мой отец Джеймс Л. Тафт был адвокатом, а позже судьей. Со стороны отца он происходил из старой семьи протестантов янки из Новой Англии. Этот род впервые упоминается в американской истории в XVI в., его представители сыграли значимую роль в различных сферах профессиональной и общественной деятельности и дали Соединенным Штатам их 27-го президента Уильяма Г. Тафта (1909-13 гг.) и не менее заметного его сына сенатора Роберта А. Тафта (1889-1953 гг.). С материнской стороны мой отец имел ирландские католические корни. Мой дед по отцу конвертировался в католичество из-за женитьбы. Наша семья была, вероятно, выше среднего уровня не только по достатку, но также и в культурном плане, так как все братья моих родителей имели университетское образование, что было не совсем привычным для того времени. Я посещал начальную школу и получил религиозное образование дома от моих родителей. Мой отец даже учил старшего брата и меня служить Мессу. Моя мать была глубоко благочестивой женщиной, и я мог с восхищением наблюдать, как поздним вечером она вычитывает из толстого молитвенника службы суточного круга словно священник; я, в конце концов, попросил дать мне такой же молитвенник, и она дала. Мой отец получил образование в иезуитском колледже Св. Креста в Ворсестере (Worcester), штат Массачусетс, мыслил весьма антиклерикально и открыто критиковал духовенство, оставаясь тем не менее практикующим католиком (в нашей семье было не принято пропускать мессу по воскресеньям и праздникам), весьма восхищался иезуитами и часто повторял, что был бы счастлив, если бы один из его сыновей вступил в Общество Иисуса. Это, плюс мое восхищение религиозной жизнью Братьев христианских школ, у которых я учился в общеобразовательной школе Академии ЛаСалле (LaSalle) в Провидэнсе, были двумя человеческими влияниями на мое иезуитское призвание. Важно также, что у меня был свой собственный опыт литургической молитвы, хотя в то время я не разбирался в терминологии. Мое детское переживание нескольких простых, но неизменных семейных литургических обычаев воспитало во мне глубокое уважение к традиции. Во время Великого поста мы вставали в 6 утра и должны были волей-неволей ходить на утреннюю мессу. В Великий Четверг вся наша семья совместно посещала богато украшенные мистериальные декорации в семи храмах. Во время триденствия Страстной недели посещение церкви было не просто тем, что ты делаешь, кроме жизненных необходимостей, это было вообще все, что ты делаешь в эти дни. В Страстную Пятницу, от полудня до 3 часов дня, когда Спаситель висел на кресте, ты находишься в комнате в молчании: нельзя шуметь, нельзя слушать радио, нельзя играть. Затем к вечеру – посещение церкви, службы Страстей Господних, когда священник снимает покров с креста и поет нестройно «Ecce lignum crucis»: непокрытый алтарь, пустая дарохранительница. Я вспоминаю зажжение нового огня в Великую Субботу, освящение воды и чтения пророчеств. Пасхальное утро начиналось с новой одежды, мессы с «Gloria», колоколами, пением «Аллилуйя» и бело-золотыми облачениями священника. Это была плохая литургия, скажут люди позже. Я с этим не совсем согласен. В ней были некоторые недостатки. Нужно было что-то менять, и мы ее изменили. Но этого не следует делать теперь, особенно после нашего эксперимента с народными языками (vernacular). Но таинственная сила этого ритуала могла произвести сильное впечатление на юного человека. Я не хочу углубляться в многословную мистагогию, чтобы объяснить значение этих обрядов. Я знаю, что они отмечали ритм года воспоминанием жизни Спасителя, который родился, воскрес и грядет снова. Более важно, эти воспоминания воздействовали на тот уровень, с которого я, маленький мальчик, мог воспринять. Такого рода мысли остаются с вами. Я все еще не могу – именно физически не могу – делать что-нибудь от полудня до трех часов дня в Страстную Пятницу, кроме того, чтобы выходить из себя и думать о чудовищности происшедшего события. Литургическая традиция формируется повторением обычаев, в которых принимают участие дети и делают такие же самые вещи вместе со взрослыми во время Рождественского поста (Advent), Рождества, Великого поста, Страстной седмицы, праздников и постов, неделей за неделей, год за годом. Это очень простой опыт детства, обычный путь, по которому уже прошли миллионы людей, и который воспитал призвания моего поколения.

Мое призвание и его идеалы я уже адекватно изложил ранее. Я не хочу терять много времени для всматривания в себя, второстепенную реальность, спрашивая себя, действительно ли я мог сделать что-нибудь еще в моей жизни. Я кладу мою руку на плуг и не оборачиваюсь назад, за что я несказанно благодарен любящей доброте Бога и его милосердной благодати. Я не иду по пути мучающейся и тоскующей личности, я только работник на винограднике. То, чего я достиг, могут видеть и судить все, а я более чем счастлив, принять вердикт равных мне. Я не знаю, что я бы мог сделать если бы в сутках было более, чем 24 часа. Я очарован необычайно меняющейся, интересной и важной жизнью и я считаю себя очень счастливым человеком, любящим жизнь. Я не претендую на международную известность и признание в церковных и академических кругах, я получаю источник глубокого удовлетворения на естественном уровне; суждения мужчин и женщин для меня менее интересны, чем Бога, и я ожидаю его суда с упованием, что его милосердие, на которое я надеюсь, позволит некоторым из моих тягот для его царства уравновесить мою греховность и несовершенство.

Научные исследования и публикации по истории и богословию литургии, особенно, но не исключительно восточной литургии, вот та деятельность, которая занимает все мое время бодрствования, после того, как я завершил мою формацию. Библиография моих публикаций в настоящий момент (2005 г.) составляет 660 опубликованных названий, включая 16 написанных монографий и 7 других, которые я редактировал или соредактировал, поэтому некоторые из моих друзей шутливо обвиняют меня в том, что у меня нет неопубликованных мыслей. Кроме того, существует 38 законченных трудов, ожидающих публикации. Я, вероятно, наиболее широко издаваемый исследователь литургики в мире сегодня. Главный проект моих исследований - выходящая многотомная «История Литургии Св. Иоанна Златоуста», из которых 3 тома уже появились, 1 завершен в первой редакции, и 2 других на подходе.

Хотя сейчас (2005 г.) мне семьдесят три года, я не считаю, что моя жизнь уже вполне на закате, так как Господь благословляет хорошим здоровьем и удивительной энергией. Но я опасаюсь своего возраста и думаю о смерти, особенно тогда когда близкие и дорогие мне люди постепенно уходят в вечность. Что я думаю о смерти? Я надеюсь умереть верным Богу, моей семье и друзьям и моему призванию, окруженный теми, кто меня любит. Я надеюсь, когда я уйду, по мне будет совершена русская панихида, и, может быть, даже ирландский тенор споет «Danny Boy» над моей могилой в память о моем ирландском происхождении, которым горжусь и которому глубоко признателен, несмотря на то, что проделал большое путешествие в восточном направлении. Что я думаю о потустороннем мире? Я об этом никогда не думал - что выглядит достаточно странным для католического священника. Но я твердо верю, что Господь пребывает со мной в настоящем и будет со мной и далее, я не вижу смысла беспокоиться об этом, ибо я нахожусь в Его руках. На христианском Востоке, мы привыкли заимствовать свое видение из литургики, поэтому мое видение смерти и того, что за ней следует, моделируется пением русской заупокойной службы, панихидой, аналогичной реквиему, которая содержит часто-часто повторяющуюся молитву:

Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивый, и живот миру Твоему даровавый! Сам Господи, упокой души усопшего раба Твоего, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание. Всякое согрешение, содеянное ими, словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог прости, яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, Ты бо един, кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина. Яко Ты еси Воскресение, и Живот, и покой усопшего раба Твоего и тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Это видение, прекрасно выраженное в моей любимой восточной литургии, вполне достаточно для меня, закон веры должен быть правилом молитвы (ut legem credendi lex statuat supplicandi). Это видение также совпадает с Псалмом 22/23, и Пастырской конституцией II Ватиканского собора о Церкви в современном мире «Gaudium et spes», особенно §§18, 22.

Мой образ ближнего сложился из большого размышления о воплощении в «Духовных упражнениях» Св. Игнатия [Лойолы], с его видением миллионов копошащихся людей, толкающихся на своем пути вокруг горизонта человеческой истории. Кто не прожил на Востоке столько, сколько я, может впасть в уныние под впечатлением видения человечества, которое даже не знает Христа, или знает его не вполне достаточно.

Задачи, которые я запланировал, могут быть осуществлены при условии, что все мои части тела будут на месте, особенно моя голова, в хороших рабочих условиях, до тех пор пока я не достиг ста лет или кто-нибудь не придумает как удвоить количество рабочего времени в сутках. Но сущность не касается меня. Оставаясь важной добродетелью, полнота знания не так существенна, и когда подойдет мое время, я надеюсь остаться в состоянии доброй благодати, а мир будет продолжать вращаться без моей помощи.

Я не уверен, что у меня есть какое-либо особое представление об «образе женского мира», ибо я не воспринимаю мир вне моего собственного ощущения. Несмотря на то, что меня иногда обвиняют в наличии классических недостатков жесткого мужского характера – самоуверенности, даже агрессивности, ориентированности на работу, раздражительности, излишней прямоте, упрямстве, властности, грубости (rough), некоторые даже в хулиганстве (tough) – у меня есть определенное количество очень близких друзей женщин; эта дружба приносит мне большое духовное богатство и радость в жизни. Некоторые священники и монашествующие имеют своеобразную фобию на женщин и неспособны нормально с ними общаться. Эта не моя проблема. Мне нравятся женщины, я отношусь к ним нормально, я надеюсь и чувствую, что женщины это понимают и это мне приятно. На протяжении многих лет я стал более чувствительным к нуждам женщин в области той большой несправедливости, от которой они страдают и продолжают страдать социально, экономически и в Церкви. И я испытываю законную гордость от того, что был главным инициатором принятия «Декрета о женщинах» в качестве делегата на нашей 34-й Генеральной конгрегации Общества Иисуса в 1995 г.

Быть последовательным не трудно для меня. Нужно однажды сделать выбор и следовать за ним.

Моя утопия могла бы заключаться в тех ценностях, о которых говорит Новый Завет и [папские] социальные энциклики, так же как и конституции западных демократий, которые воистину интернациональны и существуют во всех обществах, также как у личностей и институтов – начиная с Католической церкви и Общества Иисуса.

Вопрос о взаимоотношении между наукой и искусством находится вне моей компетенции, и я много лет назад научился не делать заявлений, основанных на незнании. Взаимное соучастие в незнании – глупость, если это не общественная деятельность. Но я думаю, что занятие наукой и искусством являются проявлением человеческого творчества.

Ребенком я рос в то время, когда еще не была канонизирована вседозволенность, и меня научили есть то, что положено на тарелку перед тобой и быть за это благодарным. Более того, прожив в разных странах и разных культурах, я понял, что лучший способ правильно и хорошо питаться - это есть то, что едят другие люди в этой стране в этой культуре. Вообще, в противоположность нормальным тенденциям, все от эффективности до демократии и честности становится хуже, если мы продвигаемся в восточном или южном направлении по эту сторону Атлантики: страны с лучшей кухней находятся в южном поясе, где вегетативный сезон длиннее, овощи и фрукты разнообразные и свежие, и где для жарки используется оливковое масло, а не топленое сало. Но, конечно, прожив тридцать девять лет в Риме, я нахожу итальянскую кухню превосходнейшей, я люблю готовить и есть итальянское, чьи блюда более естественны и просты, чем во французской кухне, которая остается очень претенциозной и сложной, как нигде. Из напитков, я, конечно же, предпочитаю вино, но мне нравятся также пепси и кока-кола.

Мое отношение к природе естественно, как каждого из нас, кто дышит воздухом, пьет воду, ест пищу, выращенную землей, солнцем и дождем. Но я не «защитник деревьев» (tree-hugger). Меня заботит вырубка тропических лесов не потому, что мне жалко деревья, я не хочу видеть разрушение легких земли. Поэтому я скорее антропоцентрический, чем натуроцентрический эколог. Природа сотворена для нас, а не наоборот, согласно Книге Бытия 1,28 и основам и принципам Св. Игнатия: «Все остальные вещи на земле сотворены для человека, чтобы помогать ему исполнить свое предназначение, для которого он сотворен». И конечно мы должны сберечь нашу планету для будущего; так я оппонирую бессмысленному развитию или самоудовлетворенному антропоцентризму. Однако, то, что я вижу вокруг, достаточно, чтобы не идеализировать доиндустриальные или не западные культуры, я не враждебен современности. Я люблю естественную красоту: от красивых женщин до красивых пейзажей, я люблю гулять по лесам и возвышенностям, но я предпочитаю природу в ее естественном состоянии. Альпийские луга полны диких цветов, которые мне нравятся больше, чем цветы в вазе.

Я не очень интроспективен и не теряю время для благоговейного созерцания собственного пупка. В религиозном смысле я ощущаю себя грешником с глубокой верой, которая обусловлена моим восточным литургическим опытом, являющегося основанием моей духовной жизни. Это очень трудно соединять в себе тому, кто принадлежит к западной христианской традиции. На Востоке Литургия это богоявление (теофания), таинственная возможность для нашей встречи с Богом, на которой таинство становится воистину видимым, хотя бы преображенным взглядом нашей веры. Что это означает для восточных христиан может быть понятным из следующего случая, ответа русского православного сельского священника своему католическому собрату, который пытался доказать ему, что для обращения грешников гораздо важнее исповедь, изучение катехизиса, личная молитва, а не «обряд», т.е. служение литургии, которая с его точки зрения играла второстепенную добавочную роль. Русский священник ответил:
«Среди вас это действительно только довесок. Среди нас, православных, (с этими словами он осенил себя крестным знамением) это не так. Литургия это наша общая молитва, которая вводит наших верующих в тайну Христа лучше, чем все ваши катехизисы. Она представляет нашим глазам жизнь нашего Христа, русского Христа, и это можно понять только всем вместе в нашем святом обряде среди наших икон. Если кто-то грешит, он грешит один. Чтобы понять тайну Воскресшего Христа недостаточно ни ваших книг, ни ваших проповедей, ни любой другой помощи. Для этого нужно пережить с Православной Церковью Пасхальную ночь» (здесь он снова перекрестился.)
Он сказал этим все.
На естественном уровне я вижу себя человеком большой последовательности. В дружбе и личных отношениях я очень терпим и доверчив. В работе я исполнителен, увлечен, целенаправлен, организован, энергичен, эффективен и настойчив в достижении поставленных целей и выполнении задач. Более чем пятьдесят лет тому назад, я восемнадцатилетний юноша решил, что делать с моей жизнью как иезуит, и не свернул с намеченного пути. Обратная сторона такого характера, вероятно, приводит к пренебрежению «мягкими» добродетелями. Но я есть тот, кто я есть и много лет назад меня перестало это беспокоить.

Моя католическая вера – не просто христианская, но именно католическая – основание для моего опыта. Я не могу себя даже представить не будучи католиком. Я принадлежу к византийской католической традиции, которая чрезвычайно обогатила мою веру различными способами. Каким специфическим образом это произошло, я вполне доступно сказал выше.

Что касается остальных религий, то мои подходы полностью основываются на учении Католической церкви после II Ватиканского собора о присутствии в них Божьей благодати. Но для меня вполне достаточно того, что на моей платформе я имею дело с семью христианскими традициями, и я счастлив поручить заботу об оставшейся части планеты другим традициям.

Католическая церковь в конце двадцатого столетия кажется мне находящейся в состоянии ожидания (on hold). С немощным и старым понтификом она, вероятно, дожидается конца одного понтификата и наступления следующего. Чрезвычайный успех II Ватиканского собора почти на каждом фронте привел к подспудному контрнаступлению неоконсерватизма, который в некоторых случаях бывает агрессивным, немилосердным, даже жестоким и бросает покров на многие стороны жизни Церкви. Необычайное творческое лидерство многих местных иерархов в эпоху II Ватиканского собора уже заменено руководством, уровень которого в некоторых случаях колеблется от посредственного (mediocre) до вполне катастрофического (disastrous). Достаточно назвать епархию Сакнт-Пельтен (Sankt-Polten) в Австрии, Шу (Chur) в Швейцарии, пока там, в конце концов, не «ушли» епископа, Венскую архиепархию до прихода кардинала Шенборна (Schonborn). На каждом повороте истории после Великой Французской революции Католическая церковь из-за нежелания или неспособности быстро и адекватно ответить на нужды времени последовательно теряла сторонников секуляризации, пролетариат, интеллигенцию, молодежь. Сейчас мы находимся в процессе утраты низшего духовенства, богословов и женщин. Кто останется?

Моя идеальная модель Католической церкви описана в документах II Ватиканского собора. Проблема как сделать, чтобы реальность соответствовала риторике.

Сегодняшние проблемы не отличаются от прошлых веков: как остаться верным Апостольской Традиции – Традиции с большой буквы – и в то же самое время, ответить на возникающие вопросы нашего времени. Актуальные вопросы, которые видны каждому: проблемы экуменизма, особенно острая необходимость произвести переоценку (re-dimensioning) роли папства (как в богословии, так и на практике); богословие посвященного (ordained) служения; отношение Церкви к иудаизму; проблемы спасения в небиблейских религиях вне иудео-христианского предания; новые спорные вопросы в генетической и медицинской этике; роль женщин; адекватный пастырский ответ на возникающие вопросы супружеской и семейной жизни. Это только краткий список, очевидный каждому, кто не слеп.

Отказавшись от ошибочных подходов к решению проблемы бедности и развития (коммунизм, социализм), мы ничуть не продвинулись в сторону более справедливого общества. Неокапиталистическая экономическая модель может решать одни проблемы, но игнорировать стремительно возникающие другие. Однако, живя в обществе изобилия, эти проблемы имеют очень маленькое влияние на меня.

Общество Иисуса это моя приемная семья, и, как в любой семье, в ней есть хорошее и плохое. Идеал Общества остается для меня чудом, потому, что игнатианская духовность не зафиксирована на какой-либо культуре или уровне сознания и способна к развитию, как культурному, так и богословскому. Она является духовность для всякого времени. Проблема Общества Иисуса является проблемой любого учреждения, включая Католическую церковь: идеал велик, но мы не можем до него подняться.

Общество Иисуса в третьем тысячелетие должно продолжать жить под впечатлением эпохи Арруппе (Arruppe) и обновления II Ватиканского собора, которые воплощены в великих документах последней Генеральной конгрегации. Неконсервативные попытки повернуть время вспять безуспешны: большинство иезуитов слишком умны для этого. Это ясно видно по реакции иезуитов на попытки кучки интегристов жесткой линии время от времени поднимать голову внутри Общества. Они либо вообще игнорируются, либо рассматриваются большинством иезуитов с жалостью либо с презрением.

Вся моя иезуитская жизнь является глубокой инкультурацией в восточную христианскую традицию с ее литургией и духовностью, об я уже достаточно сказал. Кроме того, я потратил тридцать девять лет в Риме – но не в американском гетто в Риме – и неизбежно адаптировался к нему. Успешно или нет, пусть об этом судят мои итальянские друзья.

О моей профессиональной деятельности и моем жизненном пути я уже достаточно сказал выше. Я не ощущаю какого-либо напряжения между иезуитской и профессиональной деятельностью, но такая проблема вполне может существовать. Когда я еще схоластиком проходил формацию, то слышал однажды интересную дискуссию о проблеме т.н. «священника с дефисом»: священник-ученый, священник–исследователь, священник-профессор, священник-поэт … Обновленное богословие пресвитерского служения, которое мы находим у Св. Павла и Св. Игнатия показывает, что это кажущуюся проблема. Мое иезуитское жизненное пространство, не только не исключает прямого литургического служения, но с духовной точки зрения вообще определяется и обуславливается литургической жизнью и служением, однако, оно более интегрировано в духовность византийского обряда, чем в обычаи латинского Запада вне монастырской жизни.

Я держу многие зрительные образы в моей памяти. Я вспоминаю мой выход на палубу судна, которое везло меня на Ближний Восток в 1956 г., чтобы увидеть берег Португалии, нашу первую стоянку в Европе, и мой первый взгляд на страну и континент, не мой родной – начало опыта моей заграничной жизни, которая повлияет на мою последующую жизнь сильнее, чем я думал. Сейчас в 2005 г., из моих семидесяти трех лет я потратил уже сорок четыре года на жизнь вне моей родины и культуры моего рождения.

Русские литургические песнопения были теми звуками, которые сопровождают меня всю жизнь, хотя мне также нравится классика, фолк, кантри и некоторые – но не все – произведения современной популярной вокальной музыки и восточные мотивы.

Скульптура, включая современную скульптуру, это искусство, которое мне нравится больше всего.

Я боюсь ошибиться с афоризмами, ибо я пользуюсь дурной славой в этой области с тех пор как в 1987 году мои студенты из университета Нотр Дам (США) собрали мои изречения и выпустили брошюру под названием «Изречения Роберта Тафта и изречения в стиле школы Тафта. Критическое издание нежелательной неавторизированной версии. Подготовлено Международным комитетом по импровизации на лекциях», которое уже вышло вторым издание в тот же год. Два из моих старых афоризмов я люблю часто повторять: «Нет ничего столь релевантного как знание, и ничего столь нерелевантного как незнание» (это относительно требования студентов-теологов «релевантности» в литургике) и «Слова словами, а факты фактами», относящийся к филологической проблеме: реальность, которую трудно описать словами, которая может меняться и часто неправильно понимается.

Для того, кто живет в литургическом ритме Востока, запах хорошего ладана, символ нашей молитвы, восходящей в небесную славу, которым кадят в Доме Божьем, глубоко проникает в мои церковные облачения, и с этим запахом я предпочитаю ассоциировать себя теперь и в Судный День.