Один из них ударил ее по голове, заорал ей в ухо, она обернулась и плюнула ему в лицо — слюна ее была красной, с кровью. Пятый человек стоял на коленях между ее ногами, спустив штаны. И все они орали — друг на друга, на нее — на своем пронзительном незнакомом языке. Один из них ковырял пальцем в носу. Они насиловали женщину, вытащенную в полусне из постели, но ухватки у них были как у пастухов, вытаскивающих увязшую в болоте корову: они размахивали руками, сыпали проклятиями, ободряюще орали и давали советы; они не сознавали творимого зла, на их лицах не отражалось ни стыда, ни жалости. Негодяй, стоявший на коленях, потерял терпение, потому что она упиралась коленом ему в грудь и не давала войти в себя. Он выхватил из сапога нож, толкнул ее назад, прицелился и всадил нож ей в сердце. Никто не пытался его остановить. Никто не стал возмущаться. Мать замерла, голова ее запрокинулась. Матиас хотел зарыдать, но весь воздух застыл у него в груди. Негодяй бросил нож, потянулся рукой себе в промежность, сунул в ее тело что-то жесткое и начал двигаться взад-вперед. Должно быть, кто-то из них сказал что-то смешное, потому что все захохотали.

Матиас сдержал слезы, которых не заслужил. Он не смог спасти сестер. Он не оправдал надежд отца. Тело матери осталось на поругание скотам. Один он уцелел, бездомный, бессильный и потерянный. Он очнулся, поняв, что воткнул острие кинжала себе в ладонь. Кровь казалась особенно яркой по сравнению с грязной коркой, покрывавшей пальцы. Боль была настоящей и пронзительной, от нее прояснилось в голове. Мать отказала им в том, что они хотели заполучить даже больше, чем ее плоть, — ее поражение и унижение. Ее поруганную гордость. Желание оказаться рядом с ее душой охватило Матиаса. Желание умереть и в смерти обрести единение с ней, связь, которая казалась ему более ценной, чем сама жизнь. Он прижал кинжал к руке так, чтобы его не было видно. Не испытывая ненависти — хотя клинок до сих пор был теплым, его кровь была холодна, — он погрузился в жестокость, требуя себе свою долю.

Первый насильник дернулся и застонал в животном спазме; остальные одобрительно заворчали, и он поднялся на ноги и покачнулся, путаясь ногами в спущенных штанах. Второй скот опустился на колени, чтобы войти в его мать, а оставшиеся трое щупали ее груди и бедра, возбуждая себя в ожидании своей очереди. Все, кроме второго, посмотрели на Матиаса. Они увидели перед собой всего лишь испуганного ребенка. Со стороны деревни доносился топот копыт — этот звук беспокоил их гораздо сильнее. Зато Матиаса он совершенно не волновал. Тьма залила его изнутри, и он ощутил себя свободным.