— Ты хочешь, чтобы я украла? — спросила она.

— Каким образом ты раздобудешь его, меня не касается. Но я тогда стану твоим должником, и для тебя же лучше оценить это. Будем считать, что ты оценила.

— А если я не приду?

Людовико взял ее за руку и весьма деликатно отвел в сторонку. Он склонился над ней и заговорил негромко:

— Тангейзер собирается жениться на твоей госпоже.

Ампаро заморгала, но, кажется, нисколько не взволновалась.

— Они заключили уговор, — сказала она. — Они с самого начала договорились об этом.

— Так женитьба — это цена услуги?

Ампаро кивнула и опустила глаза.

Значит, Карла обманула его. Новая надежда затеплилась у него в душе.

— Как бы то ни было, — сказал он, — теперь Тангейзер любит Карлу.

— Он любит ее, — согласилась Ампаро, — и я тоже ее люблю.

— Он мужчина. Ты знаешь об этом лучше, чем кто-либо другой. — Людовико видел, что семя сомнения упало на нужную почву. — Он сам говорил мне, что любит ее. Их видели, когда они страстно обнимались. Тебя предали.

Эти слова пронзили ей сердце. Она обеими руками зажала рот и отрицательно замотала головой.

— Спроси несчастного Анаклето и попробуй сказать, что он лжет.

Она пыталась отстраниться, но Людовико крепко держал ее.

— Присмотрись сама, и ты увидишь. — Он отпустил ее. — А теперь делай, как я велел. Считай, что по моей просьбе ты проявляешь милосердие, и сам Господь направляет тебя в этом, как и во всех других поступках.

* * *

Тангейзер сидел в ванне и наблюдал, как солнце опускается за холм Скиберрас. Солнечный диск был темным и неистово красным и был затянут струями дыма, поднимавшимися с усеянной телами ничьей земли внизу. Он попытался наскоро угадать за всем этим какое-нибудь предзнаменование, помимо того, что было очевидно, но его разум был слишком изможден, чтобы понимать такие сложные образы, и Тангейзер просто смотрел в туповатом восхищении, рядом с которым не было места философии.

Все его тело было сплошным комком боли, сплошной раной и конвульсией, кожа испещрена узором из желтых и синих пятен. Тут и там виднелись стежки овечьих жил, некоторые швы он накладывал сам. Погружение в воду едва не прикончило его. Соленая вода разъедала раны. Глаза у него были воспалены от пороха и пыли. Руки казались распухшими и походили на бревна, пальцы разнесло. Если бы на голову ему приземлился вдруг камень из турецкой кулеврины, он едва ли счел бы это поводом для огорчения, но вероятность подобного приземления была невелика, потому что осадные орудия молчали, а расчеты топчу, без сомнения, были такими же измотанными, как он сам.