— А мама с Гердой еще спят? — спросил он.

Бритта закивала.

— Да. Но в деревне лают собаки. Я испугалась.

Матиас прислушался. Верно. Откуда-то из-за холма несся рычащий и гавкающий хор. Он не услышал его за шумом горна.

— Наверное, они почуяли лису, — сказал он.

— Или волка.

Он улыбнулся.

— Волки сюда больше не заходят.

Он вернулся к своему кинжалу; оказалось, клинок остыл уже достаточно, можно его трогать. Он начисто вытер его и снова положил на угли. Ему хотелось раскачать мехи — он любил, когда в углях переливается жизнь, — но если уголь разогреется слишком быстро, это может ослабить сталь, и он не поддался искушению.

— А почему волки сюда больше не заходят?

Матиас легонько постучал по клинку.

— Потому что они нас боятся.

— А почему волки нас боятся?

Края кинжала сделались желтовато-коричневыми, словно шкура оленя осенью. Матиас схватил кинжал клещами и стукнул им еще разок: все верно, цвет держится и становится ярче, лезвие и черенок краснеют, наступает время второй закалки. Он вынул кинжал из горна и погрузил в мочу. Раздалось оглушительное шипение; он отвернул лицо от едкого аммиачного пара и тут же принялся произносить «Аве Мария». Бритта присоединилась к нему на середине, с запинкой выговаривая латинские слова, но он продолжал молитву, не дожидаясь ее, стараясь, чтобы время закалки и молитвы совпали, а потом вынул дымящуюся сталь из едкой жижи, опустил в ящик с золой и утер лоб.