— Останьтесь, — сказал Кейки. — Устроим праздник, и вы должны поучаствовать в нем.

Тангейзер заглянул ему в глаза и понял, что между ними только что было заключено воровское соглашение. Подобные союзы гораздо дороже золота. Даже дороже опиума.

— Мы выпьем бренди за ваше здоровье и побеседуем, — согласился Тангейзер. — Но предупреждаю, когда в трапезе участвует Борс, остальным достаются сущие крохи.

Кейки засмеялся. Борс вспыхнул. Тангейзер указал на детей, которые наблюдали за всеми этими переменами с изумлением.

— Окажи Борсу услугу, переведи им, пожалуйста.

* * *

В такие сложные времена, когда все оказались брошенными на произвол судьбы, радость от мелочей многократно увеличивалась; по этой причине Тангейзер возобновил традицию принимать по утрам ванну, отмокая в большой бочке на задах обержа. За время его отсутствия никто не подходил к бочке, это была приятная новость, учитывая спрятанный под ней опиумный клад, зато сама бочка была покрыта толстым слоем пыли, птичьего помета и слизи. Хватило бы дня, чтобы слить из нее оставшуюся воду, вычистить и заново наполнить, но он взял для этого двух рабов, занятых в бесконечных работах по восстановлению стены. Пара счастливчиков оценила, насколько щедр их хозяин и насколько легка работа. Он позволял им делать перерывы на молитву, он кормил их соленой рыбой и хлебом, не зараженным долгоносиками, и он знать не знал, что такое хлыст. Они обливались слезами, целовали ему ноги и хватали его за колени, когда он отправлял их обратно, а его при этом пронзило такое острое чувство вины, какого он не испытывал за все совершенные в последнее время убийства, тяжким грузом давившие на сердце. Бочка была прикрыта куском холстины, поскольку пыль была теперь постоянной составляющей жизни. Тангейзер снял холстину, снял с себя одежду и погрузился в бодрящую прохладу.

Он почти дремал, опустившись на корточки, сложив руки на груди, откинув голову на край бочки, и счастливо думал ни о чем; когда ему в лицо плеснула вода, он открыл глаза и увидел Ампаро, опускающуюся в ванну.

Ее груди исчезли под соленой водой раньше, чем он успел их рассмотреть, на поверхности остались только два блестящих полукружия, словно насмехающихся над его решением хранить целибат. Ее лицо и шея отливали темным золотом в свете солнца, и резкий контраст между ними и молочно-белой бледностью груди кружил ему голову. В бочке было не так много места, чтобы он мог избежать соприкосновения, даже если и собирался так поступить. Ее по-змеиному гладкие ноги скользнули, обхватывая его бедра и ягодицы — привычка, так же волнующая, как и ее грудь, только болван стал бы решать, что из этого лучше, — и она уселась ему на колени. Он чувствовал, как невидимые под водой соски касаются его груди. И сейчас же ощутил, как между ногами разрастается нечто, чему не в силах помешать что-либо в целом свете и о чем Ампаро вроде бы совершенно не подозревала.