Доктора готовили снадобье из красного левкоя, оленьего мускуса и клевера, настоянное на уксусе, которое счастливчики из числа высшего командования трижды в день втирали себе в ноздри, чтобы не заразиться чумой. И Тангейзеру тоже посчастливилось получить это спасительное снадобье; ему сказали, что оно хорошо помогает против ночного жара и снимает все симптомы меланхолии. Уж неизвестно, как во всех остальных, а в этом отношении средство оказалось совершенно бесполезным. Но все-таки Тангейзера пользовали по высшему разряду, а посему он упустил свой шанс покинуть царство смертных в состоянии счастливого забвения. Вместо того он провел несколько недель в состоянии полной беспомощности, о возможности каковой он даже не подозревал. Для человека, гордость которого основывалась в большой степени на собственной физической силе, это был первый и единственный опыт.

Аббас приходил каждый вечер — вечер за вечером, неделя за неделей его лицо делалось все более осунувшимся из-за необходимости наблюдать, как хорошие люди умирают на поле боя, — садился у ложа Тангейзера и зачитывал отрывки из Корана голосом, извлекавшим из текста такую первозданную красоту, что происхождение подобных строк из уст самого Господа казалось несомненным. Во время его визитов Тангейзер лишался дара речи, потому что при виде доброты Аббаса, такой простой и искренней, у него разрывалось сердце. В состоянии крайней слабости, в каком он пребывал, эмоции перехлестывали через край, тоска сжимала внутренности, его чувства к Аббасу делались невыносимо запутанными и навязчивыми. Друг и похититель, спаситель и хозяин, отец, брат и враг. Тангейзер лежал здесь благодаря обману, может быть даже предательству. Так что он вообще ничего не говорил и просто купался в целительной любви, какую Аббас проливал на него.

Тангейзер лежал в обширной шелковой утробе, проваливаясь в дремоту, где страх правил видениями, следовавшими без всякой логики и разбора, а в паузах между снами он наблюдал за игрой меняющегося света, который, проходя сквозь мастерски сотканную ткань шатра, извлекал из розового цвета столько оттенков, сколько и не снилось придворным художникам Сулеймана. К этому цвету Тангейзер никогда не питал никакого почтения и думал, что розовый приестся ему, но оказался не прав. Наоборот, он все сильнее подпадал под розовые чары, будто этот цвет, порожденный фактурой шелка, переплетением основы и утка, света и тьмы, а также гением умелого красильщика, был музыкальным отрывком, или женщиной, или вереницей укрытых снегами гор, или какой-то другой космической материей, которая с каждым последующим, более внимательным взглядом меняется, и каждое новое ее воплощение не похоже на предыдущее. Много ночных часов он провел, внимательно разглядывая розовую ткань в желтом свете ламп. И когда гранатовые оттенки сумерек отступали перед тем, что казалось непроницаемой тьмой, эта чернота, под действием дрожащих огней костров и звездного света, а также растущей и убывающей луны, тоже казалась чем-то большим. Розовый — это была сама жизнь. Все это напомнило Тангейзеру слова, которые произносил Петрус Грубениус: каждая существующая в мире вещь оказывает некое влияние на всякую другую вещь, и не важно, насколько далеки они могут быть друг от друга, ведь любому человеку ясно, что два произошедших подряд события оказывают влияние друг на друга, значит, каждое из них должно влиять и на третье, и на четвертое, поскольку ничто в мире не разъединено полностью, пусть иногда нам хотелось бы так думать; вот почему звезды, самые отдаленные из всех известных тел, несмотря на расстояние, оказывают влияние на судьбу каждого смертного — факт, который не станет оспаривать ни один разумный человек.