Черные глаза Людовико пронзали ее насквозь. Он уронил руки и не преследовал ее. Людовико был слишком проницателен, чтобы принуждать ее, хотя и не был смущен ее бегством. Кроме того, он был слишком понимающим, слишком знающим человеком, чтобы ожидать от нее, что она сделает то, чего не захочет сама. Любая подобная попытка вызвала бы у него лишь раздражение. Людовико приехал, чтобы охотиться на крупную дичь, как сказал Борс. Карла чувствовала, что самая крупная дичь затаилась в сердце Людовико, и эта дичь сама охотится и на него, и на нее.

— Когда ты дотрагивался до меня последний раз, мне было пятнадцать, — сказала она. Слезы и гнев, которых, как она думала, в ней нет, душили ее за горло. — Я отдала тебе себя без остатка. Я отдала тебе все, что имела. Я отдала тебе все. А ты сбежал. Я бежала за тобой, плача, но ты уже ушел. Самые черствые люди, каких я когда-либо видела за свою жизнь, заверили меня в этом — ушел навсегда, — они смотрели на меня так, будто я была шлюха, хуже, чем шлюха. Словно я была подстилкой дьявола. Я потеряла себя в любви и не смогла отыскать. — Она подавила готовые пролиться слезы. — Почему ты украл мое сердце, а затем выбросил его?

— Я испугался.

Она посмотрела на него. Карла чувствовала, что ее трясет, лицо горело, ее мутило от гнева, какого она никогда не ощущала и не выражала. Она переспросила шепотом:

— Ты испугался?

Людовико моргнул, медленно.

— Испугался за свой долг.

— Твой долг сеять ужас? Пытать и сжигать? Ты предпочел это цветам и долинам? Красоте, которая была у нас с тобой? Нашей любви?

— Да, Карла. Я предпочел все это любви. Разве не этого требует от нас долг? Разве не того же требует наша честь?

Какие бы чувства ни разрывали его, он ничем не выказал их. Карла боролась, чтобы не дать собственным чувствам выплеснуться через край.

— Будь проклята твоя честь! — сказала она. — Как ты проклял мою.

— Но теперь я сделал иной выбор.

— Право выбора этой ночью принадлежит только мне, и я говорю тебе еще раз: убирайся!

— Послушай, что я тебе скажу.

Она сделала все, чтобы не закричать ему в лицо.

— Я носила твоего ребенка.

— Я знаю, — ответил он.

— Ты знаешь?

Она чувствовала, что ее ограбили, лишив возможности поделиться этим откровением. В ее внутренний мир вторглись гораздо грубее, чем он со своим ночным визитом.

— Откуда ты мог знать? — спросила она. Не успел он ответить, как она снова спросила: — Когда ты это узнал?