Людовико кивнул на виолу да гамба.

— Счастлив узнать, что ты все еще играешь.

— Ты вынуждаешь меня забыть о хороших манерах. Убирайся.

— Карла, — сказал он. Звук ее имени в его устах был похож на ласку. — Прошло много лет, случилось много событий с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Завтра будет кровавым, и по эту сторону вечности мне, возможно, не представится другого шанса увидеть твое лицо.

— Ты увидел мое лицо. Я снова прошу тебя уйти.

— Я старался держаться на почтительном расстоянии от тебя. Но Божественная воля диктовала мне иначе.

— Ты приказал насильно увезти меня, под угрозой смерти, — сказала она, — и Божественная воля вовсе не требовала от тебя этой ночью подниматься по моей лестнице.

— Ты была бы в безопасности в монастыре Гроба Господня, и телом и душой. А приехав сюда, на Мальту, ты подвергаешь огромной опасности и то и другое.

Она сказала:

— Не больше, чем разговаривая сейчас с тобой.

— Ну как ты могла подумать, что я причиню тебе вред? — спросил он.

— Ты просто чудовище.

Он опустил голову, и она не видела его лица; на какой-то миг его плечи обмякли, словно на них был возложен геркулесов груз, который вдруг сделался еще тяжелее. Затем он выпрямил спину и поглядел на нее исподлобья. Меланхоличность, какую она всегда ощущала в глубине его существа, в первый раз проявилась неприкрыто.

— Я человек Господа, — ответил он.

Он произнес это так, словно хотел признаться в чем-то совершенно недостойном, но рисковал потерять очень многое, признаваясь дальше. Карла же хотела услышать дальнейшее признание. Она хотела услышать все. Откровения, какие он мог бы доверить только ей одной и ни за что не сообщил бы ни крупицы из них больше ни одной живой душе в мире. Но вместе с этим желанием пришел страх, что, если она попросит его — а если бы она попросила, он рассказал бы, — она окажется связанной с ним такими нитями, какие способна разорвать только смерть. Карла отвернулась, подошла к лишенному рамы окну и посмотрела на звезды. Они были как всегда загадочны — от них не дождаться совета.

— Мне сказали, — произнес он, обращаясь к ее спине, — что ты редчайшее создание, непорочное человеческое существо. По-настоящему доброе. Не ведающее злобы. Не знающее алчности. Не знающее тщеславия. Полное милосердия. Но все это я и так уже знал.

Она не стала поворачиваться. Со всей сдержанностью, какую смогла в себе отыскать, она спросила: