— Положись на меня, — сказала она.

Тангейзер сосредоточился, улыбнулся, притянул ее ближе.

— Ампаро, — произнес он.

Ее губы раскрылись, он приблизил свое лицо к ее лицу, поцеловал ее, прижал к себе еще крепче, словно готов был вжать ее тело в свое, если бы мог. Он чувствовал, как ее пальцы вцепляются ему в рубаху, словно она желала того же самого, Тангейзер ощущал, как его борода колет ей кожу, чувствовал свою руку на ее талии, чувствовал, как его член упирается ей в живот. Она подняла колено, обхватила ногой его бедро и прижалась к нему со всей страстью, бесхитростной и неудержимой.

Он оторвал свой рот от ее губ и снова поглядел на нее. Ампаро была изумительна. Она была искренней — всегда и во всем. Он провел руками по ее грудям, под которыми все еще не просохла вода, и его воспоминания о ее прелести померкли, пристыженные, на фоне той красоты, какую они вдвоем воплощали сейчас. Любовь и желание сделались одним, одно подогревало другое, и он стянул с нее красный балахон; он целовал ее соски и гладил напряженную вульву, пока она не задрожала, не вжалась в него и не замурлыкала от удовольствия ему на ухо. В глазах ее было изумление — она была вне себя от счастья. Он развернул ее спиной и наклонил над прохладной поверхностью стальной наковальни, а потом расстегнул штаны и выпустил на свободу член. Она встала на цыпочки; он согнул колени, чтобы войти в нее сзади. Ноги ее оторвались от пола, она вскрикивала «Боже!» при каждом медленном толчке, голова ее откидывалась назад, веки дрожали, крики ее заполняли кузницу, и это продолжалось, пока она не выжала его досуха. Они упали на пол. Тангейзер обнимал ее, гладил по голове. Тело Ампаро сотрясали рыдания.

Тангейзер не спрашивал, почему она плачет, он сомневался, что она сумеет ответить. Когда Ампаро успокоилась, он поднялся, раздул огонь в плошке, снял с себя всю одежду и снова любил ее, на алой накидке, расстеленной на полу. Она отдавалась ему, как какое-то дикое, неприрученное животное, и точно так же вел себя он, и никто ничего не говорил, потому что эту колыбель безумия и ужаса сотворили люди. И все на свете слова эти люди переврали, едва боги произнесли их, а значит, все слова лживы и им они не нужны.

Он дурачился, забавляя ее, они оба смеялись, покрытые его потом, трогали друг друга, простодушно изумляясь. Он поджарил хлебные горбушки с сахаром на углях, и они ели; он заварил чай в старом шлеме, и они пили. Она губами исследовала татуировки на его руках и ногах. Колесо с восемью спицами, меч Зульфикар, полумесяцы и священные стихи. Она спела ему песню на каком-то диалекте, которого он не понимал, зато понимал чувства, которые она хочет своим пением передать. Лаская ее, он цитировал эротические газели по-турецки. Они снова занимались любовью и, закончив, лежали, пресытившиеся, на соломенной подстилке, глядя, как тускнеет алый свет углей.