Когда их остатки вскарабкались обратно на захваченный равелин, толпа дервишей, завывая, ринулась по пути в свой рай. За ними последовали пехотинцы-азебы. И из слепящего полуденного солнца, в звоне своих колокольчиков и грохоте барабанов появились янычары и тоже бросились в драку. Время от времени они скатывались с насыпи и пытались лезть вверх прямо по стене, только для того, чтобы потом отхлынуть назад кровавой волной.

Все это было бессмысленно.

Тангейзер решил избежать тягот рукопашной, упражняясь вместо этого в меткой стрельбе. К своему колесцовому ружью он прихватил длинный турецкий мушкет из пирамиды захваченного оружия, который заряжал Орланду, и бродил вдоль стен за спинами копейщиков, прицеливаясь через амбразуры и собирая ужасную дань с рядов офицеров Мустафы-паши. С полдюжины раз он стрелял и в самого Мустафу, который вместе с Драгутом Раисом командовал этим безумным театром со своего равелина. Но должно быть, Аллах защищал умудренного командира — хотя Тангейзер уложил к самым ногам Мустафы троих его телохранителей, добиться большего ему не удалось, и не только ему.

Для Орланду тащить двенадцатифунтовый мушкет, десять фунтов пуль в мешке и тяжелую флягу с порохом было едва ли легче, чем таскать бадьи с хлебом, и гораздо страшнее. Чтобы зарядить мушкет и выстрелить, нужно было сделать двадцать два движения, и двадцать одно из них приходилось на его долю. Если он пересыпал порох, а стрелявшего в результате едва не сбрасывало со стены отдачей, на него сыпались проклятия и подзатыльники. Древки копий и локти били так же больно, как и прежде. А перегревшийся ствол ружья обжигал руки. Искры дождем сыпались за шиворот, под нагрудник, под которым и без того было жарко, как в печи. Черный порошок ел глаза, от дыма саднило горло. Временами его бросало в пот, когда он ронял флягу. Стрелять ему не разрешалось, чтобы не тратить драгоценные заряды. Но, несмотря на гневные вспышки, Тангейзер вел его за собой. Иногда хвалил, иногда давал совет. Хлопал по спине или мрачно улыбался. Шутил и смеялся. И смотрел на него с такой неприкрытой симпатией, какой Орланду не ощущал ни разу за всю свою жизнь.