— Вижу.

— Это Драгут Раис.

Борс ощутил, как сами собой сжались губы.

— Он спит в траншее вместе со своими людьми, — продолжал Матиас. — Он делит с ними пищу. Они его обожают. Его смерть будет стоить смерти целой дивизии. Целься в его сторону, а везение сделает все остальное.

Матиас повернулся к Борсу и схватил его руку.

— Желаю удачи, мой друг. Передай женщинам, что я вернусь завтра вечером.

Борс смотрел, как Старки с Матиасом спускаются по лестнице и пересекают крышу. Шестнадцатифунтовая пушка громыхнула с кавальера, и Борс отвернулся проследить за траекторией ядра и понять, какие следует внести поправки. Он был в восторге. Вот она — та жизнь, для какой предназначил его Господь. Он перекрестился и поблагодарил Иисуса Христа.

* * *

Пятница, 8 июня 1565 года

Мдина

Замершие в полуденном пекле извилистые улочки Мдины напомнили Тангейзеру Палермо. Дома в нормандском стиле были великолепны, но слишком угрюмы, словно их выстроили люди, чересчур проникнутые собственной важностью. В конце заканчивающегося тупиком переулка рядом с улицей Короля Фердинанда он, как ему и обещали, обнаружил каса Мандука. Он постучался, и болезненного вида седой дворецкий лет шестидесяти открыл дверь. На нем был темно-синий бархатный сюртук, с которого только что были вытерты мокрой губкой какие-то пятна. Он выглядел и пах так, словно почти не выходил из дома. Дворецкий поклонился с таким видом, будто у него болит спина, и уставился в грудь Тангейзера, не поднимая глаз. Странные слуги прислуживают странным хозяевам. Тангейзеру стало любопытно, что ждет его внутри.

— Капитан Тангейзер, — произнес он, — к дону Игнасио.

Дворецкий проводил его в прихожую, где свет ламп мерцал на мрачных семейных портретах и изображениях мучеников; все картины, по мнению Тангейзера, не обладали высокой художественной ценностью. Они миновали темную лестницу и несколько запертых комнат. Ковры под ногами были трачены молью, мебель была громоздкой и тяжелой, как сам дом. Он был похож на мавзолей, воздвигнутый над могилой, где покоились воспоминания об утерянном величии. Вот здесь росла Карла. В темноте удушливой гробницы, полной провинциального благочестия. Он представил, как ее юный дух силился воспарить в этой темнице. Сам он начал задыхаться всего после двадцати шагов. Он ощущал сострадание к девушке, какой она когда-то была, и лучше понимал ту сдержанность, которая была присуща ей, теперь уже взрослой женщине. Тангейзер не удивился, что она не захотела вернуться сюда, и его нежность к ней усилилась. Он не мог отделаться от мысли, что, отправив девушку в изгнание — каким бы суровым оно ни было, — дон Игнасио оказал дочери большую услугу.