Улицы Рима, бурлящие под звездами жаркой летней ночи, показались Людовико, дошедшему до крайней степени измождения, более, чем когда-либо, похожими на сон и особенно порочными. Он проехал через ворота Сан-Паоло, закрыв голову капюшоном, потому что шпионы кишели повсюду, а он не хотел, чтобы его узнали. На улицах, прилегающих к Тибру, сутенеры и проститутки развязно предлагали ему свои услуги, не обращая внимания на его монашескую рясу и обещая ему юных мальчиков, если таково будет его желание. Ему совали под нос экзотических птиц и животных: попугаев, хрипло выкрикивающих ругательства, паукообразных обезьянок, лемуров, крошечных зеленых ящериц. От ароматов еды, которую продавцы готовили на жаровнях, рот наполнялся слюной, но он не поддался зову желудка. В этом многолюдном ночном Содоме было много того, чему не следовало поддаваться.

Рим был теократической диктатурой, только правил им не Иисус Христос, а похоть. Жажда золота, собственности, красоты, блуда, еды и вина, жажда титулов, положения и влияния, интриг и предательства, а пуще всего — власти. Неприкрытая власть похоти в мириадах воплощений — больше, чем где-либо еще в мире. Даже благочестие было востребовано и продавалось наряду с другими товарами. В отличие от промышленного севера или испанских доменов на юге в Риме царило безделье как среди толп нищих, рыщущих по трущобам, словно беззубые собаки, так и среди ненасытных легионов богачей в их роскошных палаццо. Огромные суммы денег — выдоенные из верующих во всех уголках христианского мира, занятые у поднимающегося класса международных банкиров и вырванные из деревенской экономики папскими налогами — вливались в глотку Рима в бесконечной вакханалии плотских индульгенций. Церкви и соборы были театрами, демонстрирующими искусство, достойное бань и купален: гениталии и зады похотливых педерастов были запечатлены на каждой стене. Мученики, похожие на мальчиков-любовников, извивались в сладострастных пытках — эти извращенные фантазии якобы помогали проникнуться благочестивым духом. Кардиналы, не достигшие и двадцати лет, едва способные произнести без запинки благословение, болтались по Виа делла Паллакорда — от теннисного корта до игорного притона, от игорного притона до борделя, и обратно, — опекаемые наглыми бандами волосатых головорезов-брави. В городе, который не мог похвастать ни одной крупной гильдией или ремеслом, где подковать коня было задачей не из легких, процветало лишь одно дело — проституция, а вместе с ней повсеместно распространялись французская болезнь и анальные прыщи; каждая девчонка с красивыми глазами и каждый мальчик с гладкой кожей, кажется, были здесь обречены оказаться на мокром от семени матрасе. За пределами города целая армия разбойников — безработных солдат, лишенных собственности арендаторов, преступников всех мастей, оставшихся со времен франко-испанских войн, — опустошала деревни. А за высокими альпийскими перевалами плескалось ядовитое море протестантизма — кальвинисты, лютеране, вальденсы, анабаптисты, еретики всех пород и видов, — подкатывающее к берегам папского престола.